Заместитель начальника штаба старший лейтенант Булавинцев, который втайне ото всех писал стихи и был горячим поклонником поэзии Константина Симонова, изменив на этот раз своей привязанности, прочитал лермонтовский перевод стихотворения Гейне:

Читал он несколько нараспев, раскачиваясь в такт всем телом.

Я вслушивался в знакомые слова, и мне почему-то вспомнился рассказ Гаршина о пальме, которая, будучи вывезена в северный город, незаметно вырастет в специальном парнике, пробьет его стеклянную крышу и погибнет от ворвавшегося с улицы мороза.

После такой «литературной параллели» я очень вырос в глазах Бушнева: ведь я, оказывается, знал что-то еще кроме артиллерии!

Скоро все разошлись. Я остался один. Воспоминания овладели мной. Картины прошлого, помимо моей воли, всплыли из мрака забвения.

Вероятно, нигде и ни при каких других обстоятельствах пережитое и виденное не оживает в воображении с такой поразительной ясностью, как на фронте. И, вероятно, поэтому волна воспоминаний, нахлынувших на меня, погрузила меня в сладкую дремоту…

На следующий день я проснулся от ощущения какой-то смутной радости, словно кто-то разбудил меня ласковым прикосновением руки.

Я тут же вспомнил о пальме и, как был — босиком, в одном нижнем белье, вбежал в большую комнату.

Как только я открыл дверь, сердце снова радостно забилось. В лучах солнечного света огромная пальма казалась такой сияюще-изумрудной, такой величественной, что я долго не мог отвести от нее глаз.

Я придвинул стул и уселся под яркими листьями, словно представив себя на родном побережье.

Пол был холодный, и мои босые ноги заледенели. Холод обжигал, как крапива, и все же встать со стула было выше моих сил.

— Товарищ майор, вы меня звали? — В дверях, неловко переминаясь с ноги на ногу, стоял Селиванов.

«Наверное, удивился, чего это я сижу полуодетый в этой огромной холодной комнате», — подумал я.

— Сходи-ка к повару и возьми у него горячей воды, — сказал я ему. — Разбавь, чтобы она стала чуть-чуть теплая, и тащи сюда. Нужно полить пальму и листья вымыть, а то они очень пыльные.

Селиванов поспешно вышел. Вскоре он вернулся с полным ведром и дал мне попробовать воду. «Годится», — одобрил я, и он начал поливать, но как-то неумело, все наливал и наливал в одно и то же место, как старый керосинщик, старающийся не пролить ни капли и как можно больше вспенить жидкость.

Я забрал у него ведро и стал поливать сам, объясняя при этом, что, мол, надо равномерно, вокруг, вот так…

Полив пальму, мы занялись листьями. Я разорвал нижнюю рубаху, один лоскут дал Селиванову, другой выбрал себе, и мы с ним целый час протирали листья. Меня удивляло то, что листья блестели, словно смазанные жиром, и чем больше мы поливали их водой, тем бледнее они становились.

Осознав собственное невежество в области дендрологии, я на следующий день послал сержанта в передвижную библиотеку Дома офицеров в надежде, что он найдет там какую-нибудь литературу по разведению комнатных декоративных растений и уходу за ними. Но, увы, в библиотеке его подняли на смех.

Тогда я решил компенсировать свое незнание усердием: как только выдавалась свободная минутка, мы с Селивановым отправлялись ухаживать за пальмой. Ясно было, что и старый вояка тоже влюбился в зеленую красавицу.

Что сталось бы с бедными людьми, если бы они не были способны привязываться к животным и растениям, если бы не могли любить их?..

Незаметно пролетел целый месяц…

Несмотря на то что у меня была тысяча обязанностей и мне о многом приходилось думать, стоило только вспомнить пальму, как на душе становилось спокойнее и такое блаженство разливалось по всему телу, что казалось, у меня прибавляется сил и энергии. Заметил я и то, что, находясь около пальмы, я испытывал какое-то незнакомое мне до сих пор умиротворение. А по вечерам я так спешил домой, словно там меня ждало любимое существо.

Только тот, кто находился в составе воинской части, временно выведенной из боев и после короткого отдыха (когда ее специально подготавливают и тщательным образом проверяют) вновь возвращаемой на поля сражений, — только тот знает, о скольких неотложных делах должен думать командир: пополнить воинскую часть людьми, принять, затем привести в боевую готовность все имеющееся в наличии оружие, обзавестись боеприпасами, отремонтировать обмундирование, пополнить запасы продовольствия, в то же время руководить ежедневной боевой и политической подготовкой, и, что самое главное, принимать и сопровождать бесконечные инспектирующие комиссии. Такие комиссии обычно не столь часто беспокоят во время активных военных действий, на передовой, но стоит им обнаружить соединение или подразделение чуть в стороне от линии фронта — гореть инспектируемым в еще худшем огне…

Несмотря на то что днем меня изматывали военные учения, а по ночам доканывали бесконечные учебные тревоги, я чувствовал себя бодро и каждое утро и вечер минут по десять просиживал перед пальмой, переносясь воображением на свой любимый Зеленый Мыс.

Как-то солнечным днем ранней осени Селиванов радостно сообщил мне:

— Ваш заместитель заказал плотникам большую кадку, чтобы пальму пересадить. Бушнев говорит, ей уже тесно, простор нужен.

Я удивился: почему мне самому до сих пор не пришла в голову эта мысль?

Пересадка была назначена на следующий день.

Назавтра мы с утра приступили к делу. Бушнев велел двум солдатам принести из обнаруженной в пригороде цветочной теплицы чернозема. Он собственноручно разминал пальцами крупные жирные комья и так серьезно и старательно насыпал в окрашенную в зеленый цвет кадку, словно готовил себе ложе.

И вот в тот момент, когда он уже ударил обухом по старой кадке, чтобы разломать ее и осторожно, не потревожа корней, пересадить пальму, пронзительный вой сирены возвестил о тревоге…

В ту же секунду у дверей затормозил «виллис», и я услышал громкий голос штабного шофера, звавшего меня. Я схватил ремень с портупеей, пистолет, фуражку и бросился к машине, на ходу крикнув Бушневу, чтобы без меня не пересаживали, — я, мол, скоро вернусь.

Тревога продлилась более двух часов. Вернувшись, я поспешил к пальме, но ее уже пересадили в новую кадку.

В комнате никого не было.

На подметенном, видимо в спешке, полу тут и там валялись комочки черной рыхлой земли. Я пожалел, что все было закончено без меня, но делать было нечего.

В дверях я столкнулся с Бушневым и Селивановым. Длинный Бушнев как-то уж слишком осторожно, с опаской протиснулся в дверь. У Селиванова, как мне показалось, лицо было краснее обычного.

— Ну как, корни не повредили, случайно? — спросил я у них.

— Корни? — вдруг встрепенулся Бушнев и, поперхнувшись, громко глотнул слюну. Всплеснув руками, словно отгоняя мух, он, казалось, готов был сообщить мне своим раскатистым басом что-то важное, но тут, поймав на себе укоризненный взгляд по обыкновению застенчивого Селиванова, вздрогнул и вдруг выпалил: — Пересадили, да!

— И корней не повредили! — поспешил уточнить Селиванов, и они оба уставились на меня.

Я уже забыл об этом происшествии, когда армейское начальство вызвало меня в штаб на длительный сбор. По возвращении я пошел посмотреть на пальму и обнаружил, что после пересадки ее ни разу не поливали. Земля в кадке растрескалась.

Я тут же вызвал Селиванова и, как говорится, устроил ему такую баню, что с бедняги семь потов сошло. Под конец я со зла бросил: «Ты не то что в артиллеристы, а и в пехотинцы не годишься». Я знал, что для кавалера ордена Станислава с мечами, бомбардира николаевских времен слово «пехота» было ругательством.

Я собственноручно как следует полил пальму, а придя утром, со страхом стал приглядываться, не начала ли она сохнуть.