— Как же так, почему?! — только и смог воскликнуть я.

— Никто толком ничего не знает. — Варвара Семеновна покачала головой. — Такой ужас!.. Бедная Тамара в страшном состоянии, я вам передать не могу… Она его так долго ждала, столько перенесла, стольким пожертвовала ради него, и вот пожалуйста! Боже мой, эта проклятая война лишила человека рассудка. Это ужасно… Мне Тамару жалко, ему-то теперь все равно, — жестко проговорила Варвара Семеновна.

— Не говори так, Варя, — остановила ее Нина Георгиевна. — Мы ведь знаем, какой это был прекрасный человек.

Я никак не мог скинуть оцепенение. Перед взором то и дело возникало какое-то жуткое лицо с бессмысленным взглядом. И тотчас воображению представились полные слез глаза Тамары.

— Но… какая же причина?.. Что произошло?.. — От растерянности я даже вопроса задать не мог.

— Трудно сказать даже нам, медикам. Во всяком случае, его товарищи говорят, что он героически вел себя в плену. Но, видимо, пытки подорвали его душевное здоровье, а мы не сразу это поняли…

Мы замолчали. Каждый думал о своем.

— Повидайте Тамару, — робко попросила меня Нина Георгиевна, — поддержите ее… Она ведь такая… такая… — Нина Георгиевна не закончила фразы, сняла пенсне, платком вытерла слезы и начала протирать стекла.

— Такой второй нет! — со страстной убежденностью подтвердила Варвара Семеновна, словно я один в целом свете сомневался в этой истине.

Обе женщины с надеждой воззрились на меня.

«Они, наверно, знают, что мое появление будет приятно Тамаре, иначе не явились бы сюда с таким твердым намерением», — подумал я, и на душе у меня потеплело.

В тот же вечер я написал Тамаре письмо. Было бы малодушием с моей стороны при данных обстоятельствах говорить о своих чувствах и тем более предлагать ей свою руку. Поэтому я как можно сдержаннее выразил ей свое соболезнование. Однако немного позже, когда я восстановил в памяти написанное, убедился, что невольно выдал самые заветные свои помыслы.

После отъезда Тамариных приятельниц пробежало две недели, а мне не удалось повидать Беляеву.

Каждый божий день я думал о ней. Каждый божий день собирался к ней ехать (тогда мы находились друг от друга на расстоянии каких-нибудь двухсот километров), но неумолимая служба держала меня, и я не мог вырваться ни на минуту.

Не мог упрекнуть и свое командование: на нашем участке фронта стояли самые горячие дни, и, будь я на их месте, тоже не мог бы никого отпустить.

Одним словом, я встретился с Тамарой лишь через месяц после несчастья, случившегося с ее мужем.

Я ждал ее в знакомом стеклянном вестибюле. Она вышла своей обычной горделивой походкой, с виду спокойная и, как мне показалось, надменно-холодная; но больше всего меня поразило то, что она совсем не обрадовалась моему приходу.

«Честный человек иначе и не должен себя вести, — постарался я оправдать ее поведение, — она не разрешает себе мечтать о счастье».

За то время, что мы не виделись, Тамара осунулась и побледнела. Ее веки припухли и покраснели, как будто она недавно плакала. И волосы, против обыкновения, были не так тщательно ухожены.

Когда мы сели на скамью под липой, Тамара уронила мне на плечо голову и горько разрыдалась.

Я растерялся, не знал, как быть, что сказать. Так я сидел неподвижно, пока она не успокоилась.

— Именно тогда, когда мы снова начали привыкать друг к другу… Ты не представляешь, — негромко говорила она, — как я натерпелась. Сначала я вообще ничего не могла понять. Мне казалось, что мы или совсем не знали друг друга раньше, или один из нас неузнаваемо изменился. Евгений был такой странный, нервный… После всех ужасов плена… Он ведь попал к немцам раненный. Дважды бежал из концлагерей, но оба раза его ловили… Трижды был тяжело ранен. И где бы он ни был, как он мне клялся, я была с ним. Теперь, говорил он, я тебя никогда не оставлю. И все-таки оставил, оставил разумом…

Я долго и цветисто говорил о том, что надо взять себя в руки, быть мужественной, но мне самому не нравилось, как я утешал ее. Я не знал, что еще сказать. И когда я заговорил о том, что готов сделать все для того, чтобы облегчить ее страдания. Тамара грустно на меня взглянула и прикрыла мне рот рукой.

Я поцеловал ее руку и снова заговорил о своих чувствах, о долге… Тамара встала. Никогда не забуду ее лица, голоса, походки. Эти минуты навечно запечатлелись в моей памяти.

— Если ты хоть немного любишь меня, никогда больше не говори о своих чувствах и желаниях… Если я до сих пор не стала твоей, то теперь тем более не имею на это права. Если я сейчас выйду за тебя, все, что между нами было до сих пор, потеряет свою прелесть и рано или поздно покажется подлостью… Получится так, будто я заранее готовила себе запасного мужа… Да-да, и если ты сейчас так не думаешь, то в будущем обязательно подумаешь! Кто знает, выдержит ли наша любовь такое испытание? Ведь рано или поздно всякую любовь ждет суровое испытание… Теперь все иначе. Я беременна и должна вырастить ребенка Евгения…

Никогда, никогда я не испытывал такого потрясения…

Тамара попрощалась со мной и ушла. И не плача, не опуская головы, а твердым шагом, гордо и уверенно.

Я больше не удерживал ее, не останавливал. Знал, что все напрасно. Тамара не из тех, кто изменяет своему решению. Но и мне понадобилось немало мужества и выдержки. Разве легко стоять и смотреть, как уходит от тебя любимая, уходит счастье, уходит жизнь, и молчать как камень!

Наверно, именно с того дня я стал скупым на слова, в чем меня часто упрекают…

Апрель 1945 года был на исходе. Приближался конец «третьего рейха». Наши войска вели бои в самом Берлине!

За несколько дней до капитуляции судьба вновь забросила меня в Ленинградский округ. После долгих колебаний я вновь очутился в знакомом стеклянном вестибюле.

— Товарищ Беляева по специальному заданию командования направлена в длительную командировку, — официально сообщил начальник госпиталя после того, как я поднял шум, выясняя, где Тамара.

…Я с трудом добрался до скамейки и до самого вечера не мог сдвинуться с места. Будто сквозь сон я видел, как мимо спешили сестры и врачи в белых халатах, — наверно, удивлялись моему странному поведению и тайком поглядывали на меня.

Уже стемнело, когда я услышал шум быстрых шагов: на скамью тяжело опустилась Нина Георгиевна, задыхаясь от быстрой ходьбы…

Она долго не могла отдышаться; судя по ее багровому лицу, она была очень взволнована. Ей, наверно, так описали мое поведение, что добрая женщина испугалась, как бы я не совершил какой-нибудь глупости.

Нина Георгиевна по секрету сообщила мне, что Тамару отправили на Дальний Восток начальником госпиталя. Увы, Тамара была уже вдовой…

Мы оба были удивлены и терялись в догадках, но тайна оставалась тайной: откуда нам было знать, что верховное командование готовилось к разгрому Японии и перебрасывало войска на Восток.

В тот вечер мы допоздна сидели в чахлом скверике и вспоминали, вспоминали Тамару…

Я не таясь рассказал о своей безумной выходке, вызванной ревностью. Нина Георгиевна сняла пенсне и вытерла слезы.

— Кто знает, если бы вы тогда постучали в окно, может, все сложилось бы иначе, — проговорила она мечтательно. — Тамара мне рассказывала: перед смертью отец, оказывается, советовал ей не отказывать тому майору, если он сделает предложение…

— Чрезмерная гордость и проклятая ревность помешали моему счастью…

— Если вы помните, я при первой же встрече сказала вам: «Дети, бедные мои дети, что знаете вы о любви?»

— Помню.

— Я хотела этим сказать: умеете ли вы ценить любовь, беречь ее?.. Поверьте, мой милый, излишнее самолюбие и беспочвенная ревность — злейшие враги любви!.. Недаром говорится: любовь замечает только розы, а ревность — только шипы.

То, что пожилые женщины любят читать наставления, я знал давно, но слова Нины Георгиевны заставили меня задуматься, и, кажется, кое-что в жизни стало мне более ясным…

С тех пор утекло много воды…