— Я слушаю вас, — нетерпеливо и, кажется, несколько резко сказал я.

Капитан, опершись о стол, приблизил ко мне лицо, заглянул в глаза, видимо желая узнать, какое впечатление произведут его слова, и с той же натянутой улыбкой проговорил:

— Я следователь прокуратуры Восьмой армии Волков… Вот мое удостоверение, — он показал мне какую-то книжку.

— Что вам нужно? — спокойно спросил я, отводя его руку с протянутой книжкой и тоже глядя ему в глаза.

— Мне поручено выяснить, при каких обстоятельствах и с какой целью капитан Снегирев оставил орудия немцам… Если не ошибаюсь, вы тоже были там…

— Вы уже приступили к расследованию дела?

— Да.

— Тогда вы должны знать, что во время бомбежки полностью вышли из строя все автотягачи. Как мы должны были тащить орудия? Знаете, сколько весит каждое?..

— Когда за автотранспортом недосматривают, он всегда становится добычей для врага.

— Что значит «недосматривают»?

— А то, что машины были брошены на произвол судьбы.

— А у вас есть доказательство того, что Снегирев… Что я и Снегирев, я нисколько не снимаю с себя ответственности, оставили машины на произвол судьбы?

— Товарищ майор, давайте договоримся: вопросы буду задавать я, а вы будете отвечать.

Он смотрел на меня сощурившись и улыбаясь. Злость душила меня, но я сдержался и замолчал.

— Так вот, — спокойно продолжал он, видимо довольный тем, что легко сломил меня, — орудия достались немцам. Прошу рассказать, как это случилось?

Я рассказал все, ничего не приукрашивая, не утаивая и не пытаясь оправдываться.

— Вы знаете Снегирева?

— Знаю…

— Какой он офицер?

— Отличный.

— Нет, я спрашиваю с политической точки зрения.

— Разве оценка офицера не подразумевает и этого?

— Удивляюсь, почему вы так рьяно защищаете Снегирева? А он ведь за вас так не заступается.

— Я не нуждаюсь ни в чьем заступничестве.

— Нуждаетесь! Снегирев утверждает, что орудия оставлены из-за вашей неосмотрительности!

На мгновение я, кажется, растерялся, но вспомнил чистого, правдивого Снегирева, вспомнил, как он любил меня, верил мне, и понял: капитан меня испытывает. Непроизвольно я стукнул кулаком по столу:

— Лжете!

Капитан поспешно прикрыл своей сильной рукой мой кулак, крепко сжал его и с неожиданной злостью прошипел:

— А ну-ка спокойнее, майор, иначе…

Сумасшедшая ярость, дикое бешенство овладели мной. Кровь ударила в голову. Не помню, как я вскочил на ноги, как схватил костыль и изо всей силы замахнулся на капитана…

Кто-то дико кричал, проклиная живых и мертвых родичей капитана. Позднее я понял, что кричал я сам.

В комнату вбежали врачи и раненые. Моя старушка медсестра коршуном налетела на капитана. Вскоре прибежал и перепуганный начальник госпиталя. Увидев меня в невменяемом состоянии, он тоже накинулся на капитана:

— Как вы смеете волновать раненого?

— А вы знаете, кто я? По какому делу прибыл? — тоненьким голоском выкрикивал побелевший как полотно капитан.

Мой сосед по палате танкист майор Еремеев, у которого правая рука была в гипсе, здоровой левой схватил капитана, приблизил к нему лицо и прошипел:

— Кто ты? Вша тыловая, вот кто! — И вытолкнул его в коридор.

…От этой катавасии открылась моя рана, и меня вновь уложили в постель.

Все это вконец расшатало мои нервы, сотни тревожных мыслей не давали мне покоя ни днем ни ночью.

Немного успокоившись, я написал два письма: одно офицерам штаба Евжирюхина, второе Снегиреву. Мне необходимо было выяснить, назначили кого-нибудь на мое место или же я по-прежнему числюсь начальником штаба. Спрашивал я и о Крюкове. Более всего интересовала меня судьба бывшего моего полка. Следователь у меня больше не появлялся.

Я с нетерпением ожидал ответа и вот наконец получил его.

Майор Радлов, тот самый офицер с брюшком, который оформил приказ о моем понижении и которому потом пришлось стать моим заместителем, писал мне такое, что сердце у меня сжалось от боли: генерал Крюков погиб две недели назад. Оказывается, он летел на самолете «ПО-2» на один из участков фронта и повстречался с немецким истребителем. Воздушный пират так изрешетил отважного генерала и его летчика, что их с трудом опознали.

Я не смог дочитать письмо до конца, слезы мешали мне. Я вспомнил генерала Крюкова: он обнимал меня сильными руками и приятным басом говорил: «Ну, будь молодцом, Хведурели! Помнишь Тихвин?!»

Разве я мог забыть Тихвин, где познакомился с этим замечательным человеком, или же его самого, сильного, умного, доброго…

Только на следующий день дочитал я письмо. Оно было недоброе.

Настроение у меня совсем упало: Евжирюхина назначили на место Крюкова и возложили на него обязанности командующего артиллерией фронта, об этом Радлов писал мне с нескрываемой радостью. Под конец, будто бы между прочим, он сообщал, что на мое место начальника штаба артиллерии армии назначен прибывший из штаба фронта полковник, поскольку мне понадобится долгое лечение.

А обитателей госпиталя лихорадило: каждый новый день приносил новые и неожиданные вести. Госпиталь жужжал как растревоженный улей.

Был конец ноября. Я почти выздоровел и мечтал покинуть госпиталь.

В госпитале же я узнал об успешных боях под Сталинградом.

Была еще одна новость, которая радовала нас не меньше. Мы заметили, что командование стало смелее выдвигать молодых, хотя официальных документов об этом никто не читал.

Ведь в 1941 году в армию пришла талантливая молодежь со средним и высшим образованием. Эти люди учились в военных учебных заведениях по горячему желанию, были смелее, решительнее и духовно намного богаче большинства командиров старого поколения.

К сожалению, иные из них считали интеллигентность и образованность отрицательными качествами для офицера, отождествляя их с мягкотелостью. Доведенная до крайности строгость и твердость воли — вот что они боготворили и чему поклонялись.

Наконец настал день моей выписки из госпиталя.

Солнечным декабрьским утром меня ввели в комнату с широкими, закрашенными белой краской окнами.

За столом сидели врачи. Меня обследовали, выслушали, поинтересовались моим настроением, признали «годным к возвращению в строй». Все врачи расписались в какой-то бумажке, а начальник госпиталя спросил:

— Куда вас направить, товарищ Хведурели?

— В отдел кадров артиллерии фронта.

В тот вечер раненые устроили мне проводы. Мы собрались в моей палате и по-братски распили бутылочку водки. Ее хватило на один-единственный тост: за здоровье тех, кто покидает госпиталь, и тех, кому еще лечиться. Этот тост предложил танкист Еремеев, тот самый широкоплечий майор, который выдворил следователя.

Всю ночь я не смыкал глаз, беспокойно ворочаясь в постели.

Наконец рассвело, мы (нас было восемь офицеров, выписавшихся из госпиталя) влезли в грузовую машину, крытую брезентом, и долго, до тех пор, пока красное здание госпиталя не скрылось из глаз, махали рукой провожавшим нас нянькам в белых халатах, врачам в накинутых на плечи шинелях и раненым в вылинявших, пижамах.

Я был бесконечно счастлив, что 1943 год буду встречать не на госпитальной койке.

Всю ночь ехали в старом, грязном, с разбитыми стеклами вагоне и к утру прибыли на станцию Малая Вишера.

Обгорелое, полуразрушенное здание вокзала производило удручающее впечатление. Мы вышли на шоссе и через несколько часов на попутных машинах добрались до штаба фронта.

Вишер в Ленинградской области оказалось несколько: Малая, Большая, Верхняя, Нижняя, Лесная, Полевая и так далее. Наконец в одной из Вишер мы разыскали штаб артиллерии фронта. Многочисленные отделы штаба были разбросаны по всей деревне. Три избы возле околицы занимал отдел кадров.

Мы взбежали по прогнившим деревянным ступенькам и, пройдя темным коридором, очутились в просторном светлом помещении с низким потолком, где стояло несколько столов, покрытых синим картоном. В комнате никого не было. Мы нерешительно остановились в дверях.