— Лида чем-то похожа на вас. — Я пристально поглядел на нее.

Она улыбнулась той же вымученной улыбкой. Бесцветные губы на мгновенье разомкнулись, и я понял, что у нее не осталось ни одного зуба.

Эта улыбка возбудила во мне новый прилив сострадания и жалости, я торопливо выложил из вещмешка консервы, хлеб, колбасу, немного сахару — все, что я смог приберечь, и собрался уходить.

Старуха остановила меня движением руки.

— Благодарю вас за подарок… У меня к вам большая просьба: не забывайте Лиду… — Голова у нее затряслась, она уперлась обеими руками в стол, пытаясь встать, но не сумела. Силы окончательно покинули ее.

— Прощайте, — проговорил я в крайнем волнении и не вышел — выбежал из комнаты.

Сильным рывком растворил полуприкрытую тяжелую входную дверь и, с силой же захлопнув ее за собой, спустился по лестнице.

Когда я проходил мимо того окошка, давешняя старушка в очках, словно поджидая меня, распахнула форточку и крикнула:

— Ну что, видел Лиду?

— Нет, — отозвался я, — она переехала в Кронштадт, меня встретила ее тетушка…

— Чего, чего? — прервала меня старушка. — Обожди-ка, милый, я сейчас выйду.

Она и вправду вышла ко мне и с удивлением переспросила:

— Кто, говоришь, в Кронштадт переехал?

— Лида, — ответил я, несколько озадаченный.

— Господи, прости, — проговорила старушка и перекрестилась. — Да разве ж она могла в Кронштадт уехать, уж такая плохая, вот-вот душу богу отдаст. — Подняв голову, старушенция поглядела на окна пятого этажа.

— Что это вы говорите? — ужаснулся я, и досада охватила меня. Ведь получилось, что тетка не допустила меня к Лиде, выставила ни с чем… Но почему она так поступила? Я направился было обратно, чтобы снова взбежать по той же лестнице на пятый этаж.

— Постой, постой, сынок, — засеменила за мной старушка, — какая там еще тетка, об ком это ты говорил?

— Да Лидина тетка! Которая дверь мне открыла и сказала, что Лида переехала в Кронштадт!..

— Ох, да тетка-то ее, Мария Федоровна, четыре месяца, как в сырой земле лежит!

— Так кто же была старуха, которая со мной говорила? — вскричал я, чувствуя, как у меня в жилах застывает кровь.

— То ж сама Лида и была, сынок!..

В глазах у меня потемнело.

— Ну да, она и была, Лида. Не признал? Да уж куда там, конечно, не признал, ведь этакая красавица была, голубонька, а во что обратилась… Э-эх, миленький, люди сами на себя теперь не похожи, нет, не похожи!..

Ничего больше я не слышал. Сорвавшись с места, понесся к подъезду Лиды. Я бежал, не чуя ног. Одним духом взлетел по лестнице и остановился перед той дубовой дверью, которая опять была заперта.

— Лида! Лида! — кричал я, не помня себя, и что было мочи колотил в дверь.

Ни звука не раздавалось изнутри.

— Лида, Лида, отвори мне дверь, на одну лишь минуту отвори!..

Убийственная тишина была за дверью.

— Знай, я не уйду, Лида, я шагу отсюда не сделаю, я пробуду здесь всю ночь! Лида, не бери грех на душу, открой!..

Тишина… Тишина… Тишина…

Внезапно меня охватила смертельная усталость, как и в первый раз, когда я утратил силы и волю и присел на мраморной лестнице. Сейчас я снова сел на холодную ступеньку.

Помню, как во сне, я продолжал изо всех сил стучать в дверь ногой, но все было тщетно.

— Товарищ командир, товарищ командир! — послышался голос снизу.

Перегнувшись через перила, я взглянул вниз. Старушка в очках стояла на площадке нижнего этажа и махала мне рукой.

— Сойдите сюда, я до верху не доберусь, ноги не слушаются, — просила она.

Я спустился.

— Послушайся старую женщину, как мать тебе говорю: не ломись к ней. Может, и не хочет Лида перед тобой показаться, стыдится своего вида. Оставь, пощади, ей своего горя хватает. Приходи в другой раз, завтра, послезавтра приходи… коли будет на то воля божья, помогу я тебе с ней свидеться… А сейчас ступай себе с миром, сын мой. Уходи… Уж с таким трудом взошла я на треклятую лестницу, коленки не слушаются, будто и не мои. Да что поделаешь, на оба эти дома до завтра я дежурная… потом-то четыре дня отдыхать буду… Ну, ступай, ступай, милый, приходи после, в другой раз… как-нибудь, может, сумею до пятого этажа дотащиться, поднимусь к ней с тобой вместе… Я живу в соседнем дворе, а окошечко, из которого я тебя углядела, это наша дежурка, значит, понял?.. Ступай, ступай, храни тебя господь…

Я очнулся, вскинулся.

— А вдруг за это время с ней что-нибудь случится? Она такая слабая…

— От своей судьбы не уйдешь. Но бог милостив… ежели захочет он вашей встречи… — Она, не договорив, осенила себя крестом.

По сей день не вспомнить, как я очутился на Лиговке…

Когда я вошел в пустую обшарпанную комнату Кустова, она уже не казалась мне такой унылой и мрачной.

Трое наших шоферов и взводный с азартом стучали костяшками домино.

Ребята сняли с грузовой автомашины маленькую печурку, втащили в дом, разожгли припасенными еще в части дровами. В комнате стало тепло. Время от времени, встав на коленях перед печуркой, кто-нибудь из ребят ворошил огонь, подкладывая поленце.

Кустова еще не было.

Меня позвали играть, но я отказался. Подняв воротник полушубка, я улегся в том же углу, где провел минувшую ночь.

Закрыл глаза, и недавние картины поплыли передо мной. Мне страстно захотелось увидеть в согбенной седоволосой старухе с запавшими щеками ту обворожительную, прекрасную, жизнерадостную женщину с гордой осанкой, плавной походкой, с упругим и красивым молодым телом, женщину, при взгляде на которую у мужчин начинала бурлить кровь.

Но нет, не смог я сблизить эти столь разные облики одного и того же человека.

…Привиделся мне мой любимый Зеленый Мыс, сверкающий в лучах южного солнца, утопающий в буйной зелени, благоухающий, пьянящий всех и хмельной сам… Опять увидел я лазурь высокого неба и тихую гладь дремотного моря… Лида выходит из воды, белокурые локоны подхвачены голубой косынкой… купальник в голубую полоску подчеркивает ее стройность… Она направляется ко мне смеясь, обеими руками держа прозрачную медузу, которой намерена напугать меня… А я лежу на горячем песке, и сердце мое полно сладостного блаженства…

— Товарищ майор, наши документы уже у меня в кармане, мы отправляемся за машинами. Ждите нас здесь.

Это капитан Кустов. Он вернулся из штаба.

Ребята собираются.

Печурка погасла. В комнате холодно. Короткий зимний день догорел, вот-вот стемнеет.

— Хорошо. — Я поворачиваюсь на другой бок, натягиваю повыше воротник, плотнее закутываюсь в полушубок. Силюсь вернуть ускользнувшее видение, но Кустов сводит на нет все мои усилия.

— Возможно, нам придется ехать ночью, — говорит он, — необходимо подготовиться. Я прихватил с собой картон, он лежит в нашем фургоне. Надо нарезать из него круглые щиты на машинные фары. Вы, верно, знаете, как маскируют фары?

— Знаю, — сквозь зубы подтверждаю я. Мне хочется лишь одного: чтобы он как можно скорее оставил меня в покое. Но, видимо, начальник техслужбы любит во всем предельную точность.

— Значит, нарежете круги того же диаметра, что и фары. От центра прорежете узкую щель шириной в один сантиметр. Приходилось вам этим заниматься?

— Приходилось, приходилось, — довольно грубо, чтобы отвязаться, отвечаю я и опять поворачиваюсь на другой бок. Но видение не возникает, я встаю и как потерянный хожу по комнате.

Стремительно наступает ночь. День прошел, а мне не хочется ни есть, ни пить.

Я снова ложусь и впадаю в какое-то забытье. Из-за голого пола у меня болят бока, словно меня избили. Вспоминаю про картон и про фары.

Спускаюсь на улицу, где у самого тротуара стоит наша машина, забираю картон из кузова; ниткой, которая вместе с иглой хранится в подкладке моей шапки, вымеряю диаметр фар, потом возвращаюсь обратно в комнату и начинаю нарезать кругами картон…

У меня нет сил думать.

Никак, никак не могу вызвать в воображении ни образ смеющейся, звонкоголосой Лиды, ни той… того существа с седыми поредевшими волосами, что стояло, держась рукой за дверной косяк, и упало бы, не поддержи я ее за руку… Какая тоненькая была рука… как щепочка…