— На Карельском участке фронта в Седьмой армии, в полевом госпитале главным хирургом работает ее муж — Анатолий Аркадьевич Балашов. Спросите его, он вам скажет все.
Меня словно стукнули чем-то тяжелым по затылку.
«Муж Лиды?! Но когда же она вышла замуж? Почему я ничего не знаю?!»
Я одним прыжком догнал Ирину Германовну, схватил ее за руку, повернул к себе.
— Что вы говорите, какой муж, у нее не было мужа!
— Какой муж? — отчеканивая слова, переспросила она и так же ответила: — Муж, которого она отняла у меня. — Клюева по-военному резко повернулась на каблуках и ушла, не прибавив ни слова.
Я стоял окаменев. Лицо мое горело. В сознании всплывали какие-то обрывки мыслей.
Я видел, как группа артистов вышла из землянки, к ним присоединилась Клюева, как потом комиссар вел их к лесу; я смотрел на лес, черной каймой замыкавший белый простор, и ни о чем не думал.
Вот и все! С той минуты образ Лиды Кавериной явился предо мной и стоял неотступно, совсем как тогда, года три назад, когда она завладела моей душой и мыслями.
Незажившая рана открылась вновь.
Слова Клюевой перевернули все вверх дном. Что бы я ни делал, наряду со всеми делами и заботами — и должен признаться, еще сильнее, еще острее, чем о делах, — думал я о Лиде.
Воспоминания чередой скользили передо мной, я терялся, как бы переселившись из настоящего в прошлое и живя только прошлым.
…Вероятно, и с вами случалось такое: много раз виденный, издавна знакомый предмет — либо человек — в один прекрасный день вдруг предстает перед вами совершенно в ином обличье и, преображенный, становится незнакомым, новым. Смотришь на него и не веришь, что этот самый предмет или человек, которого ты знал раньше, смотришь и удивляешься, почему он казался тебе до сих пор иным.
Такое «прозрение» происходит благодаря какому-нибудь доброму человеку или счастливой минуте. Придет этот человек — или эта минута — и покажет тебе прежде увиденное с иной стороны, со знакомым познакомит вновь. И сколько бы ни прошло времени, вместе с заново обретенным и осознанным вспомнишь и того человека, который взор твой, по предмету скользящий, сумел обратить в глубину, дал тебе увидеть суть и дотоле невидимое сделал зримым.
Именно таким добрым человеком оказалась для меня Лида Каверина, стройная белокурая девушка с матовым точеным лицом, зеленовато-голубыми глазами и длинными темными ресницами.
При виде ее сердце мое начинало биться быстрее, а жизнерадостный смех ее доставлял мне такую радость, что ради него я пошел бы на все, готов был отворить двери ада.
Радость жизни, ощущение счастья, сила и красота любви — все это пришло ко мне тогда, в тот довоенный год. Лида оказалась добрым духом, который дал мне познать истинную цену всему, дал способность моему поверхностному взору заглядывать в глубину, обострил его. Не будь Лиды, моя жизнь, вероятно, потонула бы в унынии.
Мое счастье обрушилось на меня лавиной.
Но не погребло меня, подобно лавине, нет, наоборот, вознесло, светом озарило — хотя и ненадолго.
Но я не жалею! Долгое счастье уже не счастье, оно утрачивает свою остроту и становится чем-то обычным, заурядным.
…Как только кончилась весенняя сессия, наша компания — несколько студентов строительного факультета — с веселым гомоном влезла в батумский поезд, приступом взяла два купе и после целой ночи смеха и шуток ранним утром прибыла на Зеленый Мыс.
Воистину, то была счастливая пора! За плечами осталось три курса института, и сердца наши, колотившиеся от беспричинной радости, казалось, вот-вот вырвутся из груди.
Сказочная красота Зеленого Мыса, эти райские кущи, расцвеченные знойным солнцем, лазурь неба, сливающаяся с лазурью моря, еще больше усиливали в нас буйство юношеской энергии.
Радость, нахлынувшая потоком, подхватила нас… Мы не ходили — летали, не спрашивали — восклицали, не беседовали — пели.
В то лето мне как раз исполнился двадцать один год. Пора мечтаний, пора смелых надежд, больших ожиданий и — что и говорить! — пора страстного желания любить.
Чудеса начались на следующий же день… Дом отдыха политехнического института, возвышавшийся на горе, как бы замыкал собой маленькое ущелье. Ранним утром, когда все еще было объято сном, до нашего слуха донеслись отдаленные звуки музыки.
Постепенно все мы проснулись и стали прислушиваться. Потом повскакали с постелей и подбежали к окнам. Музыка приближалась, усиливалась. Кто-то играл на аккордеоне, но как!.. Нежная мелодия, точно утренняя серенада, плыла в воздухе, наполненном сладким ароматом магнолий и глициний. Она была то печальной, то буйно веселой.
Аккордеонист медленным шагом поднимался в гору, продолжая с увлечением играть.
Еще немного — и весь дом отдыха высыпал во двор.
Притихнув, слушали мы бодрящие звуки и вглядывались в лицо музыканта.
Наконец он подошел к нам, музыка оборвалась. Он поздоровался и представился:
— Меня зовут Акакий, я буду каждое утро проводить с вами утреннюю зарядку. А если надумаете покутить — Акакий и тут к вашим услугам, я знаю много хороших песен, в том числе тбилисских «карачохели»…
Акакий с улыбкой растянул аккордеон и заиграл «Коргановского чабана», да так, что, казалось, целый оркестр грянул. Потом перешел в другую тональность и запел популярную песенку на стихи Иосифа Гришашвили:
Не горюй, не плачь, моя душа,
Ах, тебя люблю я, как ты хороша!
Только, знаешь, полюбил теперь другую,
Не твои — ее глаза чаруют!
Так начался день, радостный, безоблачный, беззаботный.
И полетели счастливые светлые дни юности, когда медовая сладость ласкает сердце, когда хочется глубоко-глубоко вдыхать воздух, хмельной, как мачари, когда все тебя радует, и часто — без всякой причины.
Все здесь было прекрасно: голубизна южного неба, изумрудом сверкающая зелень, легкая синь, вкравшаяся в сосны, перламутровые полосы дремлющего моря…
В обед кто-то сказал, что вечером на соседней турбазе будут танцы.
Мы решили после ужина пойти на танцы.
Тогда, в конце 30-х годов, все вдруг поголовно увлеклись европейскими танцами и начали учиться танцевать. У нас в Тбилиси танцевальной лихорадкой заболели и молодые, и пожилые.
Срочно сооружались танцплощадки, создавались джазы, эстрадные оркестры. Фокстроты, вальсы и танго овладели молодежью. Самыми популярными людьми в Тбилиси стали учителя танцев. Лазарю Казайшвили и Диме Вачнадзе на улице проходу не было. Помню, какую радость приносили маленькие ящики, обитые красным и синим дерматином, — патефоны. Летними вечерами из каждого окна, с каждого балкона лились звуки патефона, и ритм румбы настраивал на танцевальный лад.
Едва свечерело, мы отправились на турбазу.
В те времена у каждого из нас кроме пары потертых штанов и сорочки с короткими рукавами, так называемой «гондолки», других нарядов не имелось.
Но это отнюдь не огорчало и не печалило нас. Бедность тогда никому не была в диковинку, никто не гонялся за тряпками, об этом просто не думали. А уж мы, студенты, полные радужных надежд и радостных устремлений, вовсе не тужили о таких вещах.
Не знаю, есть ли на свете что-либо прекраснее летней ночи, усыпанного звездами неба и неповторимого воздуха Черноморского побережья. Такая ночь, словно кашемировая шаль, нежно обволакивает тебя и наполняет умиротворением, блаженством…
Был именно такой вечер, когда мы пришли на ярко освещенную танцевальную площадку.
Стоявшая на вершине холма турбаза глядела со своей высоты на маленький залив Черного моря, образуемый Зеленым Мысом.
Такой ночью и музыка становится волшебной, еще глубже проникает в душу. Звуки модной в те годы «Рио-Риты» полились над склоном, когда мы поднимались по длинной лестнице.
С танцплощадки виднелось освещенное луной море. Оно спокойно дремало. Золотисто-желтые блики луны сверкали на его глади, сказочной тропинкой протянулись куда-то к самому горизонту.