Читали вы, как живой водой воскрешают мертвых? Вот также воскресил меня этот тщедушный старик гример.

Я помотал головой, проверяя, хорошо ли держатся усы, но страхи мои были напрасны: они приросли к верхней губе так же прочно, как собственные, а то и еще прочней.

На радостях я расцеловал старика, я не знал, как его отблагодарить, а он со своей стороны радовался так, словно совершил необыкновенное чудо.

Милый старик напоследок дал мне маленький пузырек: «Как заметите, что усы отстают, снимите их и, чисто выбрив губу, вновь наклейте вот этой жидкостью».

Успокоившись, я еще раз внимательно рассмотрел в зеркало свои усы, схватил валявшиеся рядом ножницы и немного подрезал лишнее.

Старик схватился за голову: «Что вы делаете, это же не живые усы, они ведь не отрастут снова, разве можно их подстригать?!» Он так огорчился, что едва не заплакал.

Я кое-как его успокоил, попросил извинить меня…

Потом зашел к заместителю директора, чтобы сказать ему спасибо. Увидев меня, он снова захохотал и продолжал смеяться, пока я не вышел из его кабинета.

Тотчас по возвращении созвав своих офицеров, я постарался стоять перед ними так, чтобы свет падал мне на лицо. Если что-нибудь в моей внешности покажется им необычным, думал я, то это не ускользнет от меня. Но они ничего не заметили, и я окончательно успокоился.

Я был я, такой же, как прежде!

Как это, оказывается, тяжко — потерять самого себя, свое лицо, и какая радость вновь найти себя!..

Вечером я зашел к Галине.

Сразу было заметно, что она ждала меня.

Когда я вошел в комнату, она вскинула на меня тревожный взгляд. Потом, убедившись, что мои каштановые пушистые усы, такие, какими она привыкла их видеть, красуются на своем месте, ласково мне улыбнулась.

— А я почему-то боялась, как бы вы и в самом деле не сбрили усы, — призналась она. — Но видно, это не у вас, а у меня не хватает юмора… До чего же нелепо я себя вела! Чуть было не побежала к вам, да, спасибо, Ада удержала, убедила меня, что вы конечно же пошутили и не пожертвуете усами из-за сорвавшегося с языка неосторожного слова.

— А если бы я в самом деле сбрил их?

— Вы очень проиграли бы в моих глазах.

— Почему, Галина? Почему? Разве любовь не толкала людей на гораздо большие жертвы?

— О, тут совсем другое… Когда любовь требует от человека самопожертвования, героизма, великих дел… Но сбрить усы ради почти незнакомой женщины, с которой еще нет настоящей душевной близости, которая принадлежит другому и никогда не будет твоей, для женщины, которую, в сущности, и сам не знаешь, любишь или нет, — это, по меньшей мере, легкомысленно, несерьезно…

— Может, вы и правы, но… Скажите мне лучше, почему это невозможно, чтобы… — Я запнулся, ища слова. — Могу ли я надеяться хоть сколько-нибудь?..

— Вот с этого вы и должны были начать. Это и должны были постараться узнать в первую очередь.

— А если бы я спросил вас с самого начала, вы бы сказали?

— Сказала бы. Скрывать здесь нечего. У меня есть жених, которого я люблю. Ни за кого другого я не выйду замуж.

— Где он сейчас?

— В тылу врага. Если мы останемся живы, поженимся…

Дверь распахнулась, и вошла Ада…

Нет, не вошла, а скорее вломилась и изумленно уставилась на меня. Убедившись, что мои усы на месте, она сказала с нескрываемой досадой и недовольной гримасой:

— Поди теперь верь мужчинам! А ведь клялись и божились, что сбреете ради нее усы! Что же не сдержали слова?

— Ада! — одернула ее Галина строгим тоном.

— Думаете, я не слышала вашего разговора, когда он сбега́л по лестнице, а ты кинулась за ним?

— Ада, нам с капитаном нужно поговорить, понимаешь?

— Так бы сразу и сказали, голубчики! — прошипела Ада. В тоне и в повадках ее проглядывала злобная зависть.

Выскочив из комнаты, она с силой хлопнула дверью.

В тот вечер я сидел у Галины допоздна. Мы так хорошо, так дружески откровенно беседовали, что мне не хотелось уходить. Тут только я понял по-настоящему, какая это славная, душевная, умная женщина.

И сказать вам по правде, я позавидовал незнакомому мне счастливчику, которого с таким постоянством, строго блюдя себя, дожидалась Галина.

В этот день я впервые изменил свое мнение о женщинах — и это благодаря Галине. Как же я, оказывается, ошибался, считая женщин слабыми созданиями, готовыми покориться тому, кто достаточно сильно этого пожелает, а тем более — применит силу. Нет, братцы, вовсе не так обстоит дело!

Уже светало, когда я попрощался с Галиной и спустился по скрипучей лестнице на улицу.

Правда, теперь я уже ничего не боялся, но в душе у меня была пустота, сердце сжималось от сожаления. Мне казалось, что я все-таки смешон и что никого нет смешней на свете…

Вернувшись в роту, я разбудил Репетилова и строго-настрого ему приказал ни в коем случае никому не рассказывать, что он сбрил мне усы. Я хоть и знал, что он уже разболтал мой секрет, но предпочел промолчать об этом. Однако приказал напоследок: «Если ты кому-нибудь проговорился, скажи, что это была шутка».

Полусонный сержант обалдело глядел на меня — он не мог понять, как оказались на своем обычном месте усы, которые этим утром он собственноручно сбрил аккуратнейшим образом, хоть и с сожалением.

Дай бог здоровья заместителю директора театра — его выдумка и здесь выручила меня! Я сказал сержанту, что, быть может, отправлюсь во вражеский тыл с особым заданием, что поэтому все, касающееся моих усов, является военной тайной, и не дай бог, если он ее разболтает, жизни не будет рад.

Сержант поверил и, кажется, стал уважать меня еще больше.

Рота спала, а я дремал одетый на своей лежанке, когда в землянку влетел Прокопенко, подскочил к моему изголовью и застыл как столб, недоуменно уставясь мне в лицо.

— Ты что, белены объелся? — спросил я и с опаской потрогал свои усы: уж не сбились ли на сторону, пока я спал…

— С ума сойти!.. Капитан, усы твои целы?! Каким образом? — вскричал Прокопенко и наклонился надо мной так низко, что я почувствовал его дыхание.

— Слушай, Прокопенко, друг, ты, кажется, в самом деле сошел с ума? Или тебе что-нибудь неладное приснилось под утро? — спросил я с улыбкой.

— Постой, погоди! — словно вдруг что-то вспомнив, он поспешно выскочил наружу.

Я усмехнулся про себя — нетрудно было догадаться, что он побежал допрашивать сержанта, сбрившего вчера утром мои усы.

Я встал, взбил в чашке мыльную пену и приступил к бритью. Осторожно, чтобы не замочить усов, намазал я мылом щеки и подбородок вокруг них. На фоне белой как снег мыльной пены усы выглядели особенно пушистыми и красивыми.

Дверь с шумом распахнулась. Прокопенко, вконец расстроенный, ввалился, как подшибленный гусь, в землянку и плюхнулся на стул.

— Одурачил? Решил потешиться за мой счет, да? — спросил он упавшим голосом.

— Сам виноват — получил по заслугам.

— За что ты со мной так, не пойму…

— А ты со мной — за что? Надо же — об заклад побился, что я непременно сбрею усы! Финский нож, бритва, новенькие бурки — разжиться захотел?

— Кто тебе это сказал? — У Прокопенко растерянно вытянулось лицо.

— Да твоя редкозубая подруга.

— Не может быть! — воскликнул в сердцах старший лейтенант.

— А кто же еще?

— Ух, чтоб ей пусто было! Продала-таки меня, дрянь этакая!

— А ты как думал? Женщин не знаешь!

— Ох, переломал бы я кости предка нашего Адама, что создал нам на беду из своего ребра это проклятое племя!.. А теперь я вот что тебе скажу. Твои усы стоили мне шесть литров водки. И все двенадцать пол-литров надо поставить сегодня, иначе меня ребята со свету сживут. Вечером приходи ко мне, на всех хватит.

В тот вечер мы и в самом деле крепко заложили. Но Прокопенко был молчалив и скучен: не пил, не ел, не пел и не дурачился. А вокруг стоял страшный гомон, у всех на устах было его имя, все хохотали над ним, а я, кажется, больше всех…

Через несколько дней пришел приказ о моем переводе в другую часть, находящуюся на передовой.