Когда мы вошли во двор, капитан Яблочкин, заместитель командира того же бронепоезда и командир прожекторного взвода, и лейтенант Сенаторов пилили дрова и о чем-то беспечно переговаривались.

— Кто служит, тот и тужит! — при виде нас загремел великан Яблочкин, который в своей широкой гимнастерке без пояса казался еще крупнее. Рядом с ним юный краснощекий лейтенант Сенаторов, стройный худой юноша, казался просто птенцом. — В его возрасте я подлезал под нашу корову, а родом я из Сибири, и поднимал ее на плечи, как пушинку. А этот доходяга пилу как следует двинуть не может, — густым хриплым басом разглагольствовал Яблочкин, с высоты своего громадного роста поглядывая на невысокого Сенаторова.

Выяснив причину нашего появления, Яблочкин, которого я знал лишь понаслышке, еще больше развеселился и громогласно заявил:

— Если хотите войти в нашу компанию, ставьте пол-литра. Картошку нам бабушка почистит, селедку — мы с Сенаторовым… Идет?

— Идет! — ответил Кругляков, лукаво подмигивая.

— Эй, бабуся! — загремел Яблочкин.

Бабушка оказалась маленькой, тщедушной. Закутанная в шаль старушка вышла на крыльцо и ласково нам улыбнулась.

— Принимай новых гостей, бабуся! И свари нам немного картошки, из общих запасов. Только не гнилой, как в прошлый раз.

— Я такая же хозяйка, как и вы, — прошамкала старушка и многословно, как все пожилые люди, принялась рассказывать историю дома. До войны он, оказывается, принадлежал некоему инженеру-путейцу. Где теперь он сам и его семья, старушка не знала.

Она проводила нас в дом. Мы засучили рукава, растопили печь и уселись за стол вокруг чадящей керосиновой лампы с треснутым стеклом.

Запасливый Кругляков достал из вещмешка пол-литра спирту, ловко крутанул бутылку и, когда манящая жидкость вспенилась, хлопнул бутылкой об стол, громко воскликнув: «Никаких зверей, кроме тараканов!» Это была его любимая присказка, бывшая признаком как волнения, так и самого доброго расположения духа.

При виде бутылки Яблочкин широко раскрыл глаза. Взял ее бережно в руки, внимательно оглядел, потом привычным движением, точно так же, как Кругляков, крутанул, взболтав содержимое, и, подняв вверх, посмотрел на свет.

— У-ух ты! — выдохнул он восхищенно. — Не меньше шестидесяти градусов. — Можно было подумать, что он держал в руке шедевр искусства.

— Нет, друг, здесь все семьдесят, — поправил его Кругляков, отобрал бутылку и снова покрутил ее.

Пересыпкин, смешно наморщив лоб, не отрываясь смотрел на волшебную бутылку. Краснощекий лейтенант Сенаторов блаженно улыбался, а Докучаев и Ваганян с таким интересом следили за каждым движением рук нашего интенданта, как будто он держал не спирт, а живую воду.

Кругляков, очень довольный впечатлением, которое произвела его заветная поллитровка, не просто поставил бутылку, а благоговейно воздвиг ее на стол.

Вскоре на пороге показалась старушка с большим закопченным чугуном, доверху полным вареной картошки в мундире. Сверху на помятой алюминиевой тарелке лежала мелко нарезанная, обложенная луком селедка.

Яблочкин кинулся к бутылке, но Кругляков опередил его, обеими руками схватившись за горлышко.

— Я сам разолью, — тоном, не допускающим возражений, проговорил он.

Интендант, прищурясь, посмотрел на бутылку, на глаз поделил спирт пополам, потом каждую половину еще на три части, приложил к стеклу большой палец чуть выше предполагаемого уровня и налил в стакан ровно столько, сколько отметил пальцем.

— Нас тут семеро, — напомнил Яблочкин.

— Потому каждому я чуток не долью, чтоб седьмому хватило, — ответил Кругляков.

— Точно как в аптеке! — вскричал Пересыпкин, и не успели глазом моргнуть, как он схватил стакан и, не переводя дух, опрокинул. — Хо-хо-хо… — блаженно прикрыв глаза, прошептал он, вспомнив о закуске, поддел вилкой селедку и отправил в рот.

Мы зачарованно глядели, как священнодействует наш путеец. Первым очнулся тот же Яблочкин и вскочил на ноги.

— Эй-эй! Тебе не следует забывать, что ты пока еще только младший лейтенант. И первым можешь получить только пинок под зад, а во всех остальных делах — последний, понял! Ты разве не видишь, что здесь три капитана!

— Вижу, но, извините, не утерпел, — признался Пересыпкин.

— «Не утерпел»! — передразнил его капитан. — А мы как же утерпели?

Тем временем Кругляков налил следующий стакан. Докучаев протянул было к нему руку, но великан Яблочкин взревел, словно бык:

— Вы что, сукины дети, уморить меня решили? Когда наконец мой черед настанет? Уж ни о чем другом не говоря — я инициатор этого мероприятия, а вы, несчастные…

Докучаев щелчком подвинул стакан Яблочкину. При этом драгоценная влага едва не выплеснулась.

— Ты что делаешь, ты… — задохнулся от возмущения Яблочкин. — Чуть не опрокинул стакан, раззява! — Но, убедившись, что на его долю никто не претендует, сгреб стакан огромной пятерней, понюхал и в мгновение ока осушил. Не отрывая стакана от губ, томно смежил веки и так передернул плечами, как будто его пробрал озноб.

— Ай-ай-ай! Есть ли на свете что-нибудь прекраснее! А? — едва слышно прошептал он.

— Есть! — твердо сказал Пересыпкин, у которого от спирта уже заблестели глаза и развязался язык.

Яблочкин, уже пришедший в себя, буравя Пересыпкина своими большими глазами, грозно отчеканил:

— Тогда где оно и что оно такое, ответь, железнодорожная крыса?

— Самое прекрасное на свете — это женщины, товарищ капитан! — молодецки доложил Пересыпкин и обвел всех присутствующих взглядом, ища поддержки.

Наступила тишина.

Кругляков сосредоточенно отмерял следующую порцию.

Остальные молчали.

Яблочкин, казалось, был смущен. Некоторое время он смотрел на Пересыпкина, смотрел, смотрел и неожиданно согласился:

— Этот деревенский лапоть на сей раз прав. Я и не ожидал, что он способен изречь что-нибудь толковое!

Один за другим опрокинули спирт Докучаев, Ваганян и я, но Яблочкин никак не мог простить Пересыпкину того, что он всех опередил. Капитан пронизывал взором черного, как головешка, волосатого Пересыпкина и, качая головой, беззлобно повторял:

— Оказывается, и железнодорожная крыса знает женщине цену!

— А кто ее не знает, бабью цену-то, — самодовольно скалился Пересыпкин, тоже качая головой. Судя по всему, его совсем не обижали нападки заместителя командира, к которым он, очевидно, давно привык.

Кругляков наконец всех оделил драгоценной влагой и остатки налил себе, причем получилось явно больше остальных порций.

— Это за труды, — извиняющимся тоном объяснил он, — не думайте, что так просто разливать семерым с одной-то бутылкой!

— А кто тебя просил? Мы бы сами справились, и притом бесплатно, — ворчал Яблочкин.

— Ну ладно, ладно, хочешь, чтоб хозяину козы даже хвоста не осталось?

Кругляков залпом осушил стакан, передернул плечами, совсем как Яблочкин, посидел с открытым ртом, потом с силой выдохнул и откинулся на спинку стула.

Все почему-то выжидающе на него смотрели.

— Вот что я вам скажу, — после минутного молчания начал Кругляков. — Мы здесь коснулись очень важной проблемы.

— Чего, чего мы коснулись? — наивно переспросил Пересыпкин.

— Проблемы, валенок ты рязанский, про-бле-мы, — повторил Яблочкин.

— Ага-а, — так глубокомысленно протянул Пересыпкин, как будто всю жизнь размышлял именно над этой проблемой. Он был образован, глубок, и я не понимал, почему техник-лейтенант прикидывается дурачком.

— Какой именно проблемы? — уточнил Ваганян, как всякий политработник любивший во всем ясность.

— Проблемы женской сущности, ее роли и практического назначения и освоения, — высокопарно и многозначительно пояснил Кругляков.

— Как-то странно вы говорите, понять вас невозможно. Что это такое за освоение? — то ли в шутку, то ли всерьез пожаловался Пересыпкин.

— Ха-ха-ха, гениально сформулировал! — Яблочкин восхищенно стукнул своей медвежьей лапой по столу.

— Так вот, если эта проблема вас интересует, — продолжал Кругляков, — у меня есть интересное предложение…