— Только показухи?

— Неискренности, очковтирательства, лести, самодурства, глупости и бездарности…

— Простите, но получается, что вы хвалите себя одного…

— Нет, я честен как на исповеди.

— Странно. Насколько я помню, вы не очень любите открывать перед другими душу.

— Я хочу облегчить вам вашу задачу.

— Какую задачу? Я не совсем вас понял.

— Товарищ подполковник! Ведь вас прислали, чтобы проверить, соответствуют ли действительности состряпанные против меня обвинения.

Я не знал, что ответить, — с виду наивный Колосков был удивительно догадлив.

— Ваше молчание, товарищ подполковник, — самый выразительный ответ. Мне приятно, что, поднимаясь в чинах, вы не потеряли своей прямоты и честности. Такой человек не проглядит правды. А ведь иные готовы ради собственной карьеры навешать на меня всех собак. Да только кишка тонка! Если я провинился на пятак, то отвечать на гривенник не намерен. Вы со мной согласны?

— Согласен. Человек должен отвечать лишь за то, в чем он виновен, — ни больше, ни меньше. Преувеличение или преуменьшение его вины не позволит уже называть истину истиной.

— Если хочешь осудить человека — кем бы он ни был, — уверяю вас, грехов за ним обнаружится достаточно. Поэтому не нужно приписывать ему чужих. Но есть такие, которые готовы обвинить тебя и в том, в чем ты никак не повинен.

— Что касается меня, капитан, то я искренне желаю вам добра, только хочу дать вам один совет…

— Какой же? — заинтересовался Колосков.

— Никогда не считайте, что вы умнее, благороднее и справедливее всех.

— Но без этого я потеряю веру в себя и вместе с тем — свою нравственную неуязвимость.

— Веры не теряйте ни в коем случае, но не верьте и в собственную непогрешимость.

— В чем вы видите ошибочность моей позиции?

— В том, что вы в конечном итоге можете принести вред своему же коллективу, действуя из самых добрых побуждений, а это уже явление общественно вредное.

— Что вы видите конкретно в моих действиях антиколлективного, или, как вы выразились, — способного принести общественный вред?

— Превратившуюся в стойкую черту неприязнь к начальству наряду с желанием завоевать любой ценой авторитет у подчиненных. И первое вы часто делаете в угоду второму. Если у вас это получается бессознательно — это плохо, если сознательно — еще хуже. Это так же дурно, как подобострастие по отношению к высшему и высокомерие к низшему.

— Но разве это не лучше, чем заискивать перед начальством и пренебрегать бойцами, то есть быть щенком перед львами и львом над щенками?

— Я не одобряю ни того, ни другого. Человек должен во всех ситуациях сохранять свое достоинство: подчиняться без самоуничижения и руководить, не унижая других…

— Ну, милый мой, таким был только господь бог в представлении верующих!..

В тот день мы расстались, как мне кажется, без особого сожаления…

Ночь, проведенную в колосковской землянке, я не забуду никогда. Не сомкнув глаз, я думал о Колоскове, и все пережитое вместе с ним и с ним связанное стояло перед моим взором. Едва забрезжило утро, как я поднялся и распрощался с капитаном. Несмотря на уговоры, не остался даже позавтракать. Дружба, давшая трещину, пусть даже по самой ничтожной причине, так просто не восстанавливается.

В последний раз я встретил его через два или три месяца после окончания войны, когда служил в штабе Ленинградского военного округа.

В тот день меня вызвал к себе начальник штаба артиллерии Ленинградского военного округа генерал Брусер, и мы поехали к командующему артиллерией, одному из самых знаменитых артиллеристов, генерал-полковнику Одинцову, кстати сказать, совсем недавно получившему звание маршала.

Сам Одинцов и его управление располагались в бывшем здании генерального штаба русской царской армии на Дворцовой площади, напротив Зимнего дворца.

Когда мы вошли в кабинет Одинцова, низенький и полный генерал стоял, склонившись над шахматной доской, — его противником был сидевший в кресле его заместитель генерал Прохоров.

— Здорово, Хведурели, — ответил на мое приветствие Одинцов и снова воззрился на доску. Страстный любитель шахмат, генерал Брусер тотчас приблизился к ним и стал внимательно наблюдать за игрой.

Я стоял в стороне, осматривая знакомый кабинет. Окна просторной комнаты выходили во внутренний двор, и кабинет маршала артиллерии был достаточно темным. Возле среднего окна красовался старинный резной стол, крытый зеленым сукном. В дальнем углу стояли два глубоких черных кресла, в одном из которых буквально утопал тщедушный генерал Прохоров. Он то поглядывал на Одинцова, то кидал в мою сторону хитроватый взгляд, показывая в улыбке свои золотые зубы.

Судя по всему, он выигрывал партию и был в отличном расположении духа.

Я знал этого превосходного артиллериста с первых дней войны, Бывший офицер царской армии, он заканчивал петербургское артиллерийское училище имени великого князя Михаила одновременно с моим отцом.

Поэтому Прохоров относился ко мне с особой сердечностью — как к сыну своего однокурсника, старого артиллериста. Возможно, именно он и посоветовал Одинцову вызвать меня в управление.

— Сдаюсь! — вскричал Одинцов, перемешав на доске фигуры и теребя свои маленькие усики. Все знали, что проигрывать он ужасно не любил.

— Хведурели! Я знал тебя как человека смелого, но не до такой степени, чтобы явиться к генерал-полковнику в тот момент, когда он проиграл партию! Смотри, как бы тебе не досталось, — с шутливой угрозой проговорил Прохоров, обнажая в довольной улыбке золотые зубы.

— Генерал-полковник знает, кого с чем встречать, — немедленно откликнулся Одинцов, — ты лучше расставь фигуры, я сейчас же возьму реванш!.. — Потом Одинцов быстро подошел ко мне и совершенно неожиданно спросил: — А ты знаешь, что бабушка моя была грузинкой, из рода Гвахария. Очень красивая была и ласковая…

— Теперь я понимаю, откуда у вас эта горячность, — хлопнул себя по лбу и захохотал Прохоров. Его поддержал сдержанный и прекрасно воспитанный Брусер.

Одинцов действительно отличался горячностью и крутым нравом.

— Слушай, полковник, — нахмурясь, перешел к делу командующий артиллерией, — война закончилась, и наша задача — позаботиться о достойных кадрах. Надо отобрать лучших артиллеристов, по-настоящему одаренных, с богатым боевым опытом, имеющих среднее военное образование, и послать их учиться в «Дзержинку»[6]. Изучив личные дела в отделе кадров, мы уже отобрали более десяти кандидатов из нашего округа. Твоя задача — съездить в артиллерийские части, дислоцированные на Карельском перешейке и лично познакомиться с этими кандидатами. Достойных оставь в списке, негодных вычеркивай. Ты понимаешь, какая на тебе ответственность? Когда мы утвердим список, вызовем их сюда, и я лично буду беседовать с каждым в отдельности. Плохо тебе придется, если хоть один подведет!..

Одинцов не успел закончить, как я уже подумал о Колоскове. Ведь он как раз служил в 23-й армии, стоявшей на Карельском перешейке.

Прибыв в Выборг, я уточнил в штабе артиллерии 23-й армии координаты: Колосков по-прежнему командовал батареей, расположенной в местечке Антрея. Но командовал он теперь не так называемой «отдельной батареей», а обычной или линейной, то есть занимал более низкую командирскую должность.

Хотя мне совершенно нечего было делать в Антрее и она находилась далеко в стороне от моего маршрута, я тем не менее прежде всего направился именно туда, чтобы повидать Колоскова и уговорить его поступить в академию. Я надеялся, что как офицер штаба Ленинградского военного округа смогу сломить сопротивление, которое могли оказать многочисленные недруги Колоскова. В конце концов, здесь уж без зазрения совести можно было использовать и влиятельных начальников.

Прибыв в Антрею, я целых два дня ждал поезда Выборг — Кексгольм и еще раз на своей шкуре испытал транспортный хаос в тот первый послевоенный год на территории, очищенной от врага. Так или иначе, я добрался до маленькой промежуточной станции, откуда до Антреи должен был добираться автомашиной. Но выяснилось, что мост, через который шла дорога, был взорван финнами еще в годы войны, и, чтобы попасть в Антрею, необходимо было переправиться через широкую реку.