Вызов в воинскую часть, недалеко совсем. Ну что ж, давайте к военным. Давненько не бывал я на плацу и в казарме. И еще столько не бывать бы.

Кто видел один военный городок, тот видел все. Мелкие архитектурные различия в виде количества зданий или этажей казармы не играют никакой роли. Одинаковые серые ворота с красной звездой, расчерченный белыми полосами и квадратиками для строевой подготовки плац, спортгородок, курилка, наглядная агитация самого махрового толка.

Встречали нас совсем не по высшему разряду – у ворот терся одинокий сержант. Простой, даже не старший. Значит, Боряков, к которому вызов, совсем мелкая сошка. Какой-нибудь рядовой-срочник.

Я приоткрыл дверцу подбежавшему военнослужащему:

– Садись, прокатишься.

– Здесь недалеко, – сказал сержант, но в салон влез. И правильно, золотое правило солдата: если можно ехать, то зачем ходить?

В казарме стандартный день сурка: дневальный на тумбочке под часами, вопящий «Дежурный по роте, на выход!». И чего распинаться, если дежурный – вот он стоит. Положено так. К армейской действительности логика не всегда применима. Зато здесь придумали самый точный анекдот про работу управленца любого уровня – про солдата, которого заставляют подметать плац ломом. На резонное замечание, что метлой почище будет, служивый получает ответ, что задача не в том, чтобы стало чисто, а в том, чтобы конкретный солдатик заемучился.

Дежурным по роте был аж целый лейтенант. Наверное, первый год после училища, потому как выражение лица несколько встревоженное. От него мы и получили наконец-то рассказ о причине вызова. Сержант, гад, прокатился, но ничего не сказал. Рядовой Боряков лежал в сушилке. Это такое помещение, где военнослужащие сушат одежду и обувь. С первого взгляда было понятно, что скорая здесь уже не нужна. Священника можно позвать. Хотя нет, сейчас вместо них замполиты. А дознаватель из военной прокуратуры сам придет, его и приглашать не надо. Ибо у нас тут была завершенная суицидальная попытка путем самоповешения.

Оно, конечно, каждый хозяин своей судьбы, но суицидников я не очень люблю. Если не брать во внимание тяжелую соматическую патологию, приносящую нестерпимые страдания и столь же выраженную депрессию, которая временами не очень хорошо лечится. Остальные моего понимания не получают. Как по мне, выход всегда есть.

– И что, солдатика, может, деды доставали или невеста письмо прислала, что ждать перестала? – проявил я праздное любопытство, засовывая покойнику за пазуху кусок кардиограммы с изолинией.

– Да какие там деды? – махнул рукой лейтенант. – У нас тут начальства… если и есть что-то, то в мизерных количествах. А невесты у него не было вроде…

– Да заманал этот Боряков всех, – включился с откровениями сержант. – Постоянно нудил, что служить не будет, все к мамкиной сиське вернуться мечтал. А с недавнего времени начал угрожать, что повесится. Причем делал он это при народе постоянно. Косил, сволочь такая. Привяжет веревку, вроде как прыгать соберется, ну, его снимут. Первый раз в госпиталь отправили даже. Но там быстро признали, что он не псих, а придуривается. Нарядов ему насыпали. После этого он еще трижды такое проворачивал. Ну, пошлют вне очереди на картошку, и дальше служит.

– Даже комполка о нем докладывали, – влез в рассказ лейтенант.

Похоже, они перед нами репетируют беседу с органами дознания. А как же, ЧП. Традиционное назначение виноватых.

– Ну да, а сегодня он в сушилку пошел, – продолжил сержант. – Может, дверь захлопнулась или споткнулся. Пока обнаружили, а он вот…

Ага, или дверь сами прикрыли, потому что боец достал уже всех. Это же армия, тут не до сантиментов, тех, кто мешает тащить службу, сильно не любят.

Новый штрих внес какой-то узбек, явный дембель. Это обычно сразу видно, и тут дело не в способе заглаживания воротника на гимнастерке или изгибе пряжки ремня. Что-то есть в людях, которые скоро выйдут на волю. Ходят они по-другому, что ли. Вот и этот зашел, не спрашивая разрешения, выложил стопку конвертов, штук десять, наверное.

– Вот, тащ лейтенант, – показал он. – У Борякова в тумбочке нашли.

И опять вроде и не хамит, и обращается почти по уставу, но не как салабон какой-то, на равных, с достоинством.

– Что там, Курбанбаев? – спросил дежурный по роте.

– Это от родителей, – отложил в сторону верхние письма узбек. – Ничего там такого нет, обычное «любим-скучаем». А вот это – от какого-то Пономаря. Вот что он пишет. – Солдатик достал листик, обычный тетрадный, в клеточку, и развернул его. – «Ты же знаешь, – чуть распевно начал читать Курбанбаев, – что я должен был дембельнуться в восемьдесят втором, весной, но в госпитале меня научили одной отличной вещи, и вот я дома, даже год не отслужил…»

Дальше неведомый Пономарь излагал свой способ выйти на свободу с чистой совестью, но чуть пораньше. Именно его Боряков и начал воплощать в жизнь. Лейтенант в процессе чтения прямо-таки светлел лицом и взором. Большой пистон оборачивался мелкой неприятностью.

Я понял, что этот Курбанбаев – настоящий артист. Все он знал. Просто обставил так, будто письмо нашли случайно. Кто знает, может, он его давным-давно прибрал к рукам и выудил только сейчас. Потому что среди срочников больше всего не любят как раз тех, кто пытается уйти на дембель раньше, чем те, кто это заслужил. Даже пойманных на воровстве у своих гнобят меньше.

А тут – образцовая часть, по морде не дашь, за такое можно и на дизель загреметь годика на три. Не исключаю, что Курбанбаев сам дверь в сушилку закрывал. Но не будем играть в Шерлока Холмса. Наше дело маленькое: зафиксировали смерть до прибытия, в машину – и на базу.

На подстанции провожали в Вену – будто в последний путь. Нет, сначала все было весело, выпили шампанского, которое нам так кстати подарили на вызове, раздербанили два торта «Полет». Это уже я постарался, утром заехали, взяли. Несмотря на раннее время, народу скопилось – будь здоров. Давали по одному в руки. Пришлось скидывать куртку, показывать врачебный халат. Люди уважили и без очереди пустили, и скандала не случилось.

Стоило Лебензону уйти, сразу начали давать советы, как и когда соскочить (в момент обратного вылета, когда еще граница не пройдена, но все зарегистрировались – так искать сложнее), как беречься от гэбэшников под прикрытием (не болтай ни с кем лишнего, коси под дурачка). Все были уверены, что я уже не вернусь – прощались, будто с покойником. Чуть ли не траурные венки, хвойные ветки на полу…

– Да не собираюсь я никуда сбегать! – Я нашел взглядом бледную Лену. – Откуда вообще эта дурацкая теория у вас появилась на мой счет?

– Это все он! – Старшая фельдшерица Галя мигом заложила Каримова. – Ходит, рассказывает про тебя…

– А что я? – Наш «штатный диссидент» запихнул в себя кусок торта, закашлялся. Его начали стучать по спине. – Надо быть… кха-кха… идиотом, чтобы… кха-кха… с таким наследством…

– Да нет никакого наследства! – в сто первый раз закричал я. – Это была шутка! Понимаете? Шутка!

Врачи смотрели скептически. Типа дыма без огня не бывает. Когда у нас студентов посылали в капиталистические страны? Никогда. А про бактерию и доклад болтает для отвода глаз.

– Жениться тебе надо было, – вздохнула Галя. – Тогда бы точно вернулся.

Все посмотрели на Томилину, она превратилась мигом в красный помидор. Слухи про нашу связь просочились в коллектив: кто-то что-то видел, а не видел, так придумал, вот и понеслось.

Надо было срочно менять тему. Я спросил Галю, как она нашла своего супруга. Раз уж разговор зашел о свадьбах… И тут опять началась передача «Вокруг смеха». Про Лену все мигом забыли, принялись смеяться над историей Гали. А она оказалась любопытной.

В молодости главная фельдшерица работала перевязочной сестрой в подмосковной больнице. Направили к ней как-то плотника с поврежденным… членом. Топором случайно заехал себе по мужскому достоинству. Ничего критичного, но рану зашили и велели ходить на перевязки.