Как правило, Шаблонова горячо поддерживают пожилые женщины, умиляясь душою и во всем соглашаясь с ним. А мужчины или посмеиваются, или откровенно скучают, отмахиваясь от всех этих журчащих слов, как от назойливой, неведомо откуда взявшейся мухи.

Сам Шаблонов этого не замечает, словно говорит не для тех, кто его слушает, а для кого-то еще, кого нет в реальной действительности или, вернее, который никак не попадается ему на глаза, который когда-нибудь встретится ему и обязательно похвалит его, Шаблонова, за такую праведную и чистую жизнь.

Это было похоже на то, как если бы я вдруг среди ночи очутился в запасниках забытого людьми краеведческого музея — пропыленных, пропахших сухим старым деревом, ржавым железом и тряпьем. Музей давно закрыт, не горит ни одна лампа, но деревянные сохи, сани, глиняные горшки, железные скобы и топоры, медные самовары, мрачные картины, писанные маслом, пожелтевшие кружева — все это старье, не уместившееся в скрипучих зальцах музея, как бы само по себе испускает сумеречный свет, фосфоресцирует, поражая воображение и пугая своей бесплотной объемностью, своим реальным присутствием, приводя меня в оцепеняющее душу состояние расслабленности и удивления: зачем все это и почему я здесь? Бежать, бежать! Стучаться в старинную, тяжелую дверь, кричать и звать на помощь людей, авось кто-нибудь поможет, или какой-нибудь добрый-добрый припозднившийся прохожий услышит вопли запертого… Лишь бы этот прохожий сам не испугался, расспросил бы, в чем дело, и не убежал без оглядки от убогого кладбища, от могил прошлого быта. Но цепенящая сила удивления удерживает на месте, я делаю шаг, другой, вижу ажурные стрелки бронзовых часов, слышу их мертвую тишину и с колотящимся от страха сердцем, боясь оглянуться, вижу рядом мраморную головку кудрявой красавицы с застывшей навеки улыбкой в каменных глазах…

Примерно такой же вот страх и такое же небывалое удивление испытал я однажды, когда вдруг увидел перед собой потемневшую от времени кирпичную стену дома с седоватой плесенью над ямами подвальных окон, откуда, как я помню, всегда несло сыростью и куда иногда залетал наш деревянный чижик, который приходилось то ли мне, то ли еще кому-нибудь из играющих доставать со дна цементированных ям.

В подвале нашего дома была краскотерочная артель, на помойках валялись забитые отвердевшим суриком или зеленью квадратные решета.

Было до дрожи, до ужаса страшно встретиться взглядом в глубоких ямах подвальных окон с глазами какого-нибудь человека, смотревшего на тебя из подземелья сквозь пыльное стекло и грозившего тебе зеленым пальцем. В жизни не знавал большей беды, чем тот детский панический страх, выгонявший меня из ямы. Ноги мои скользили по заплесневевшей стене, пальцы рук, вцепившиеся в верхний камень ямы, срывались, я готов был орать от бессилия и жути, и все во мне вопило в минуты тех судорожных усилий, когда мое существо рвалось из могильного плена. Но стыд перед ребятами побеждал.

— Лёдик, дай руку, дурак! — со злобной дрожью в голосе говорил я своему лучшему другу, который, ухмыляясь, глядел на меня сверху. — Дай руку, ты! Ну, быстрей!

Он был на три года старше меня и позволял себе иногда поиздеваться надо мной: ему девять, а мне только шесть лет. Дружбу с Лёдиком я очень ценил!

— Руку дай! — кричал я уже в отчаянии. Он протягивал мне деревянную лапту и, когда я выпрыгивал из своего плена, говорил мне с насмешкой:

— Испугался! Ну чего ты? «Руку дай!» Шелобан тебе по лбу за это надо дать, чтоб не боялся. Дай сюда лоб! Дай лоб!

Я покорялся ему. Он заводил средний свой палец, вечно измазанный в лиловых чернилах, за большой и с размаху резко щелкал им по моему звенящему лбу.

— Нормально? — спрашивал он. — Больше не будешь бояться? Или еще дать?

— Нормально, — отвечал я, потирая лоб. — Да я и так не испугался…

— Чиво, чиво-о? — тянул, наступая на меня, Лёдик. — Чиво? Повтори…

Я знал, что он может столкнуть меня в подвальную яму, может подтащить меня и опустить опять на пыльное донышко с чахлой травой.

— А что? — ерепенился я, готовый сорваться в бега. — А что?! Руку трудно было протянуть, да? Трудно, да?

В глазах его появлялась вдруг сквозь улыбку какая-то пронзительная, сверлящая меня, азартная решимость, и я, зная Лёдика, бежал от него к сараям, к помойкам, а Лёдик бежал сзади меня и орал мне в спину:

— Догоню, гад!

И опять страх гнал меня что есть мочи прочь от этого кровожадного Лёдика, который был моим лучшим другом и который теперь казался мне чуть ли не рычащим зверем, настигающим меня, чтобы разорвать и съесть.

— Ма-а-а! — вопил я во все горло. — Ма-а! — единственное, что могло спасти меня.

И спасало.

— Подойдешь ко мне, гад! — говорил в таких случаях запыхавшийся, отставший от меня Лёдик, и лицо его бывало в эти минуты искажено настоящей злобой, от которой, впрочем, и следа не оставалось к вечеру или к утру следующего дня.

…Когда я увидел зловещие ямы моего детства, увидел наш дом, похожий на фабрику и снесенный лет двадцать тому назад по генеральному плану реконструкции, его широкие, в три переплета окна, на подоконниках которых зеленели когда-то цветы в горшках, хрипели патефоны, выплескивая во двор песню про Андрюшу: «Нам ли быть в печали…» — когда я, цепенея от восторга и страха, ступил на наш жесткий, застекленный двор, попав в странный сумеречный свет, которого хватило только, чтобы выявить кирпичные стены старинной кладки, зияющие чернотой высыпавшихся, истлевших от времени кирпичей, в то время как ямы подвалов, сараи и помойки, все закоулки двора, отдаленные стены соседних домов были погружены во тьму и даже окна покинутого дома смутно светились лишь переплетами рам, за которыми чернела угольная, беспросветная темнота, — когда я все это вдруг увидел в реальности, по телу моему опять пробежал панический холодок, словно бы с улицы в подворотню подуло ледяным ветром, хотя я знал, что никакого ветра тут быть не может, потому что вообще  э т о г о  ничего нет, нет этой мертвой и опасной тишины, а тот пыльный, сумеречный свет, из которого выглянула кирпичная стена дома, — всего лишь смутный свет угасающей памяти о прошлом. Я все это понимал, зная, что мне нельзя ходить по сумеречному двору, над которым нет даже неба. Но какая-то сила медленно сдвинула меня с места, и я, боясь заглянуть во тьму окон, пугаясь одной лишь мысли или, вернее, одного лишь предчувствия, что кто-то следит за мной из этих мертвых окон, пошел или поплыл в тишине в тот угол двора, где стояли черные сараи, которые я ощущал, как летучая мышь, всем телом, и где была наша старая голубятня, сколоченная из краскотерочных, отмытых в керосине решет. Я с такой радостью и с таким нетерпением вглядывался в черноту, пытаясь разглядеть эту ажурную башенку над крышей сараев, что совсем позабыл о страхе и о том, что мне нельзя туда идти… И был наказан за это!

В угловом окне, в его чернильной, мертвой темноте вдруг желтым огнем вспыхнула спичка, осветив изнутри пыльные стекла. И тут же погасла. Я остановился как вкопанный. Кто-то следил за мной, кто-то сурово и таинственно смотрел на меня в упор из темноты, не спуская с меня глаз. Я не в силах был превозмочь оцепенения и ужаса, охвативших все мое существо. У меня не было воли даже крикнуть кого-то на помощь. Последним усилием разума я попытался успокоить себя, объяснить себе, что в этом ушедшем в прошлое мире, в этом несуществующем, давно уже сломанном, снесенном доме, на месте которого много лет возвышается четырнадцатиэтажный корпус, в доме, который пригрезился мне, не могла вдруг вспыхнуть спичка, что это только померещилось мне… Но душа кричала мне, что за этим окном, этим черным окном, кто-то стоит, живой и очень опасный, смотрящий прямо на меня, не сводящий с меня глаз. Ну не призрак же, черт побери!.. Призраки не курят! А этот… Я вдруг увидел пальцы, чуть освещенные красненьким огоньком сигареты. Кто-то пронес огонек, зажатый в пальцах, снизу вверх, затянулся дымом, отчего огонек разгорелся сильнее и ярче, а потом опять опустил его вниз и как будто бы спрятал, чтобы не выдавать себя. Зачем же я пришел сюда?! Что же теперь делать? Ведь нельзя же было ходить сюда! Я это прекрасно сознавал теперь и с тоскою ожидал чего-то очень и очень страшного, не зная, как избавиться от упорного взгляда из темноты, хотя, казалось, страшнее этого взгляда и огонька, этой таинственной жизни за черными пыльными стеклами несуществующего дома, ничего уже быть не могло.