Порой молодой чиновник с грустью вспоминает прошлые школьные дни и мысленно сравнивает контору с классом. Как несхожи эти два помещения, в которых сталкиваются социальные и духовные конфликты Вупперталя. Если там, в классе, страсти проявляются открыто и мысли высказываются вслух, то здесь, в торговой конторе, все делается с осторожностью, обдуманно и строго. Если там каждый спор – это, по сути, сражение, бурное раскрытие знаний и характеров, то здесь – любезное воркование, учтивый обмен мнениями, расшаркивание друг перед другом. Если даже разговор заходит о сделках и торговле, класс перегораживают невидимые баррикады, над которыми развеваются знамена, он сотрясается от бушующего гнева или остроумия. Здесь же, в конторе, с равнодушием говорят даже о литературе и искусстве, никогда не повышают голоса, не отваживаются на рискованные выражения, не произносят запальчивых слов. В этом мрачном помещении, заполненном шкафами и конторскими столами с толстыми книгами и пыльными папками, не принято открыто проявлять свои чувства, давать простор мыслям и мечтам. Среди этих четырех серых стен господствует расчет – точный и хитрый торговый расчет, приносящий деньги и заставляющий человека довольно прищелкивать пальцами. Где-то могут создаваться книги, вестись жаркие споры, звонить колокола, падать головы. Все это совершенно не волнует контору, если дела ее идут хорошо. Она абсолютно безразлична ко всему, если конторские книги рапортуют, что товар продан и он требуется в еще большем количестве. Пусть где-то стреляют пушки, проносятся вихри перемен, важно, чтобы в ней было тепло и спокойно, скрипело перо Гутмайера, слышалось мурлыканье Фридла. Пряжа фирмы «Эрмен и Энгельс» идет нарасхват, и это главное. Фред поражен ледяным безразличием и обнаженным эгоизмом, господствующими в конторе. Попав в нее прямо с «площади» классной комнаты, он чувствует себя бесконечно одиноким и чужим, непригодным к здешнему образу жизни. Он лишен возможности вести интересные беседы, делиться своими мыслями. Все четыре месяца он только и слышит деловые разговоры о ценах на пряжу, о новых прядильных машинах, о торговом судоходстве по Рейну, о строительстве железной дороги Дюссельдорф – Эльберфельд, о таможенном соглашении с Голландией и Бельгией, о попытках нарушить кодекс Наполеона. Подобные «вечные темы» и составляют разговорный репертуар конторы, вполне удовлетворяя все ее интересы. Все остальное несущественно, и никто здесь не дает себе труда еще о чем-то волноваться, думать, переживать. Коммерческий расчет никогда не страдал от угрызений совести, и конторе не пристало заниматься всякими там «мелочами». Такова новая атмосфера, в которую попал наш Фред и которой он предпочел бы даже школу. Не потому, что там происходит нечто значительное, историческое, но там больше озона и свежести, электричества и напряжения, чаще скрещиваются сверкающие шпаги. Там все же человек может поспорить о Фрейлиграте или Бёрне, может пострадать за какую-то свою привязанность. Вот почему, когда Бауэр, увидев в окно идущих в школу ребят, с полуиздевкой сообщил, что «господа ученики отправились на пастбище», Фридрих поднял голову от бумаг и резко возразил: «Трава все же предпочтительней песка, милый старче!»
Постепенно между Фредом и конторой установились сложные, не совсем любезные и не вполне корректные отношения. Верная своей строгой, ограниченной природе, контора делала все возможное, чтобы покорить сердце молодого человека, подчинить его своим железным законам. Она не терпит ничего стороннего, непосредственно не относящегося к делу и поэтому сразу же ополчилась против юноши, стремясь вытравить из него все то, что держит его на расстоянии, пытаясь заставить его безропотно дышать ее застоявшимся воздухом. В первый же день ему назидательно сообщили, где оставлять калоши, куда вешать пальто, что в помещении не разрешается напевать песни, есть и читать книги. Затем ему предложили надеть сатиновые нарукавники. После этих предварительных замечаний Фреду были изложены со всей бюрократической важностью десять (почти библейских) заповедей, которые он должен исполнять, находясь на своем рабочем месте.
Первая. Будь бережливым: экономь чернила, бумагу и перья!
Вторая. Будь старательным: не делай помарок и не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня!
Третья. Будь энергичным: не уступай коллегам в делах и рвении!
Четвертая. Будь вежливым: встречай клиента стоя, с улыбкой!
Пятая. Будь предупредительным: не заставляй клиента скучать, тревожиться или испытывать неудобства!
Шестая. Будь хитрым: не давай клиенту повода задавать неугодные тебе вопросы!
Седьмая. Будь скрытным: нигде и ни с кем не говори о делах фирмы!
Восьмая. Будь осмотрительным: не верь демагогам, которые говорят от имени конкурентов или от имени рабочих!
Девятая. Будь покорным: не задирай носа перед хозяином и перед богом!
Десятая. Будь скромным: не требуй больше того, что получаешь!
Поначалу Фред не придавал серьезного значения заповедям («Будь бережливым!», «Будь старательным!»), но со временем, когда требования («Будь хитрым!», «Будь покорным!», «Будь скромным!») становились все более и более настойчивыми, в душе его поднялась огромная обида, закипели чувства гнева и возмущения. Вот, оказывается, чего хочет от него эта пыльная, грязная комната, важнейшей принадлежностью которой являются старые, со стершимися косточками счеты. Вот каким он должен стать, чтобы удостоиться ее признания и похвалы. Юноша нахмурился и прямо посмотрел в глаза конторе: «Не хотите ли вы, досточтимая фрау, чтобы я изменил себе, тоже стал вашей вещью, вашим рабом, вашим безликим и покорным винтиком?» Контора лукаво усмехнулась: «Посмотрите на своих коллег, и вы поймете, чего я от вас хочу, молодой человек. Хочу, чтобы вы были усердным, как Гутмайер, и бессердечным, как Бауэр. Хочу, чтобы все, что не относится к делам фирмы, вы выбросили из головы и целиком отдались бы моей работе. Я не нуждаюсь в поэтах и мыслителях. Мне нужен чиновник. И вы должны стать им!» Фред в ужасе зажал уши и громко закричал: «Но это чудовищно! Я никогда на это не соглашусь!» Комната поглотила его крик и холодно ответила: «Тогда я объявляю вам войну. Берегитесь!»
И тут началась тихая, незримая, ожесточенная война. Гутмайер, например, говорит Бауэру: «Сынок шефа работает спустя рукава, входящая почта еще не зарегистрирована…» Бауэр, в тон Гутмайеру, подхватывает: «Сынок хозяина работает нехотя, исходящая почта еще не отправлена…» И оба в один голос докладывают шефу: «Ваш милый сын, господин Энгельс, весьма старателен, но время от времени отвлекается на ненужные вещи…» Фабрикант тяжело вздыхает и, подойдя к столу Фреда, начинает рыться в ящиках. Под деловыми бумагами он обнаруживает раскрытые книги и тетради со стихами. На зеленом картоне наброски рисунков, карикатур, чертежи. На одной из накладных воспроизведен «тариф» Рабенера. Отец строго смотрит на сына, потом переводит взгляд на стоящую рядом доверху наполненную корзину для мусора. Фридрих вспомнил девятую заповедь: «Будь покорным: не задирай носа перед хозяином и перед богом!» Но война есть война. Он поднял голову и сказал отцу: «Разве контора потерпит убыток, если ее чиновники узнают, кто такой Иммерман, и прочтут его книги?» Гутмайер и Бауэр замерли словно статуи, слыша такую дерзость. Какое упрямство! Энгельс-старший взглянул на них краем глаза и резким тоном ответил: «Здесь ты не сын мой, а работник. Насколько мне известно, мои работники не интересуются никаким Иммерманом. Так ведь, Бауэр?» Старый плут вытянулся, словно гусар, и утвердительно кивнул головой. Фред понимает: контора собрала все свои силы и идет в наступление. И он начинает ежедневную, упорную, мужественную борьбу. Против каждого ее выпада или глупости юноша поднимает голос протеста и возмущения, обрушивает гнев своего сердца и разума. Против всякого ее лишенного смысла и логики бюрократического нововведения он организует и ведет бой, бешено сопротивляется. «Мадам Тю-тю», – с издевкой называет он контору. «Вы чудовище!» – кричит ей в лицо и изображает на папках и деловых книгах в виде старой толстой ведьмы, держащей на коленях Гутмайера и Бауэра. Сочиняет эпиграммы, памфлеты, эпитафии. Иногда она хватает эти маленькие смешные листки, но, так как не знает ни древнегреческого, ни латыни, беспомощно крутит их в руках и попусту теряет драгоценное для нее время, пытаясь с помощью словаря вникнуть в их смысл.
