Фред знает: ничто так глубоко и болезненно не задевает конторы, как его ироническое обращение к клиентам. И он не упускает случая подтрунить над этими толстыми, потными господами, когда им приходится скреплять договоры и чеки своими подписями, которые они выводят крупными ученическими каракулями. Если Бауэр и Гутмайер рассыпаются перед ними в любезностях (как повелевают четвертая и пятая заповеди), то Фридрих принимает их сдержанно и предлагает им один из тех на первый взгляд невинных разговоров, который заставляет толстосумов таращить глаза и напрягать память в поисках необходимых слов и фраз. Прежде чем показать им образцы новых товаров, он как бы ненароком поинтересуется их мнением о новых работах господина Бека или господина Мендельсона-Бартольди и тем, что они думают о растущей популярности «Молодой Германии» и последних достижениях немецкой Мельпомены. Одни из них (те, которые выглядят поумнее) отвечают уклончиво, общими, ничего не значащими фразами, пересыпая их пустыми восклицаниями, вроде «О!», «Ах!», и спешат высказать сожаление, что не могут продолжить столь приятный разговор, так как их ждут совершенно неотложные дела. «Вы ведь знаете, господин Энгельс, – оправдываются они, – мы, торговцы, не принадлежим сами себе…» Другие же (которые кажутся поглупее), тупо уставившись в потолок, нечленораздельно бубнят о том, что, дескать, новые изделия Бека и Мендельсона-Бартольди не в состоянии конкурировать с прославленной фирмой «Эрмен и Энгельс», что фирма «Молодая Германия» им еще не известна, а эта самая, как он изволил выразиться, «Мельпомена» пока ничего достойного рынку не предложила. «Можете не беспокоиться, господин Энгельс, – уверяют эти, – ваша пряжа превосходна…» Каждый из таких «невинных» разговоров доставляет Фреду большое удовольствие и заставляет контору сжиматься от страха и собственного бессилия. Иногда молодой чиновник увлекается и заставляет какого-нибудь недалекого клиента с радостью «вспомнить» о своей «давнишней» встрече с господами Гомером или Донателло из Нижней Саксонии… О! Это уж слишком, и контора шипит на ухо юноше: «Запрещаю вам так бессовестно издеваться над моими клиентами!» Фред победоносно улыбается и лукаво отвечает: «Как видите, мадам, они не страдают от моих шуток. Они даже не понимают их. Кроме того, вы недооцениваете их умственные способности. Согласно „тарифу“ Готлиба Рабенера, это люди, обладающие „большим“, „проницательным“ и даже „английским“ умом. Разве это обстоятельство не подымает их в ваших глазах и не успокаивает вас?» В ответ контора угрожающе рычит и направляет господину шефу рапорт Гутмайера – Бауэра.

Фридрих-старший опускает голову и глубоко задумывается. Что стряслось с его сыном? Почему он так по-мальчишески, непочтительно и вызывающе ведет себя? Неужели открывающаяся перед ним карьера не удовлетворяет и не привлекает его? Разве большая игра с деньгами не разжигает его сердце, не доставляет пищи его фантазии? Встревоженный отец зовет сына: «Что-то не так, Фред, а? Что-то не нравится тебе, огорчает, заставляет сопротивляться…» Положив руку на сердце, сын говорит: «Вы знаете, отец, что я не хочу быть торговцем. Меня привлекают совсем другие, более возвышенные и красивые дела». «Но представь себе, дитя мое, – возражает отец, – придет день, когда ты станешь во главе фирмы. С твоим умом и энергией ты сможешь совершать чудеса…» Фред скептически улыбается: «Может быть, кто-то из моих братьев и рожден для этого, отец. У меня иной жребий. Я хочу творить, нести людям новые идеи, новые мечты…» Разговор продолжается долго и безрезультатно. Отец и сын расстаются огорченными.

«И все-таки я его поставлю на колени!» – думала контора, слышавшая разговор отца с наследником. И война, еще более яростная и ожесточенная, продолжается с новой силой. Фридрих еще молод, очень молод и потому верит, что война скоро закончится. Он не предполагает, что она может продолжаться годы, может занять всю его жизнь. Вот почему с неистовой яростью он бросается в бой, надеясь на победу. Но, увы, победа оказывается далекой, невероятно далекой, и пятьдесят лет спустя, уже постаревший, Фридрих вынужден будет признать: «Мой „египетский плен“ продолжается!»

Совершенно неожиданно «мадам Тю-тю» оказывается весьма сильным и бескомпромиссным противником, перед которым церковь и школа могут почтительно снять шляпы…

Чиновничья жизнь молодого Энгельса была бы совсем безрадостна, если бы в нее не вошел один умный и симпатичный господин, который, хотя десятью годами старше нашего героя, умеет мыслить и чувствовать словно юноша – вдохновенно и красиво. Этот господин также работает в торговой конторе, также ненавидит навязанную ему профессию и также пишет стихи. Но в отличие от своего младшего коллеги, он уже имеет громкое литературное имя, издает поэтические сборники и печатается в крупнейших рейнских ежегодниках. Это человек с живой и энергичной натурой, свободно разбирающийся в литературных и политических вопросах. Фреду нравится его открытое, приветливое лицо, обрамленное вьющейся голландской бородой, он с удовольствием слушает его бархатный голос, который всегда привносит в разговор нотку уважения и доверия. Фред с любопытством читает его произведения, следит за их достоинствами и слабостями, спорит о них. Юноше не нравятся многие его экзотически-романтические стихи, перегруженные африканскими пейзажами, бедуинами и львами, тем не менее он уважает милейшего господина, его славу и видит в нем несомненный талант художника, который уже показал свою силу. Господин вошел в жизнь Фреда вполне официально, как служащий соседней конторы, зашедший справиться о каком-то незначительном деле. Вначале он поговорил с Бауэром, затем с Гутмайером и наконец подал руку новому коллеге и с некоторым смущением скороговоркой проговорил:

– Приятно познакомиться, Фердинанд Фрейлиграт!

Никто в конторе не предполагал, что из этого короткого рукопожатия родится большая и сердечная дружба. Пока два будущих друга обмениваются первыми любезными словами, Бауэр глазеет в окно, а Гутмайер выдавливает один из многочисленных прыщиков на своем носу. Даже Фридл дремлет и не считает нужным приоткрыть серый глаз, чтобы взглянуть на эту скромную, но великую встречу. Как всегда, контора равнодушна к поступи истории…

Уже на следующий день Фред и Фрейлиграт вместе вышли с работы и провели поистине незабываемый зимний вечер. Рука об руку они медленно ходили по тихим, припорошенным снегом барменским улицам, наслаждаясь сердечной и приятной беседой. Еще в начале прогулки оба решили перейти на «ты» и с радостью обнаружили, что у них много общих интересов и мыслей, что оба любят и ненавидят одно и то же. Фридрих взволнован резким отношением Фердинанда к вуппертальской действительности, а Фрейлиграт – таким же отношением Энгельса к конторе и чиновничьей жизни. Фердинанд восхищен широкими литературными знаниями юноши, а Фред – обширными литературными планами своего коллеги. Снегу прибавляется, идти становится трудней, но приятели не расстаются, а, держась за руки, продолжают шагать, захваченные горячим и искренним чувством, удивленные схожестью взглядов. Фердинанд с увлечением рассказывает о своих встречах с Гейне и Бёрне, декламирует стихи Гюго, критикует Бека, осуждает гнусные дела прусской цензуры. Энгельс в свою очередь делится мечтами о будущем рейнской литературы, которая, по его мнению, призвана повести германский дух по новым, неведомым еще эстетическим и гражданским путям. Разговор касается многих тем и наконец постепенно сгущается вокруг нашумевшего в последнее время вопроса об экзотическом начале в новой немецкой лирике. Здесь оба придерживаются различных точек зрения и незаметно для себя переходят к корректному, но горячему спору.

Первым начал Фридрих, который сперва замедлил шаги, а вскоре и вовсе остановился под уличным фонарем. «По-моему, дорогой Фрейлиграт, – говорил он, – этот массовый „арабизм“, „отуречивание“ нашей поэзии происходит из-за соответствующих тенденций в нашей экономической жизни. Ныне германские фирмы поддерживают более оживленные связи с Алжиром, Египтом и Турцией, чем с Францией, Англией или Италией. Восток изголодался по нашим товарам, и мы поспешили повязать чалму, ревем, как львы, рисуем золотые ятаганы и пальмы. Случилось так, что немецкая поэзия оказала неоценимую услугу немецким промышленникам и торговцам, наводнившим Оттоманскую империю золингеновскими бритвами и ножницами, а Германию – кальянами, восточными туфлями и экзотическими историями. Немецкому читателю ничего другого не оставалось, как набить свою трубку гашишем, сесть по-турецки и повторять слова Карла Бека: „Я – дикий, неукротимый султан…“ А какие же мы „султаны“, когда на наших бородах звенят ледяные сосульки, а в руках вместо кривой сабли блестит лакированная тросточка!» Фердинанд тихо засмеялся и тут же заметил: «Сравнение неплохое, Фридрих, но, кажется, немножко преувеличенное. Восток всегда привлекал литературу, и она всегда находила сюжеты в его мудрости и мистике. Еще Вольтер в своем „Кандиде“ показал нам, что Европа не должна оглядываться только на Запад, что под шатрами пальм и у арабских волшебников также есть много прекрасного, достойного того, чтобы быть воспетым. Байрон не побоялся отправить своего Конрада, корсара, в объятия Гюльнар, а наш безвременно почивший Вильгельм[25] обрел славу созданием поэтических сказок о багдадском халифе и маленьком Муке. Как видишь, восточная экзотика давно завоевала себе место в серьезной литературе, и мы не должны искусственно изгонять ее оттуда…» Энгельс нетерпеливо махнул рукой: «Я не вообще против экзотики, милый Фердинанд, но я не в силах непрестанно кутаться в белоснежные простыни и вязнуть в песках, что нам то и дело предлагается на страницах новых поэтических сборников. Кажется, что многие из наших поэтов разучились мыслить по-немецки и головы их забиты змеями и скорпионами, турецкими присловьями и арабскими сентенциями. Это нередко встречаешь и в твоих стихах, дорогой друг. Ты так часто тратишь вдохновение на раскаленные пески пустыни, что опасаюсь, как бы преждевременно не иссушил его. Я высоко ценю твой талант и просто страдаю, когда вижу, как иногда попусту растрачиваешь его. Живешь в Вуппертале, служишь в торговой конторе, в наших домах пьешь кофе, а пытаешься при этом выглядеть грозным, разыгрывать „истории со львами“, мечешь отравленные стрелы в людей и египетских верблюдов. Разве здесь, рядом с собой, ты не находишь „страшных“ тем, которые были бы достойны силы и гнева твоего пера! Неужели наш пиетист или, как ты их называешь, „зеленый дворянин“ не страшнее твоих препарированных львов и опереточных шейхов! Подумай, Фердинанд, и ты увидишь, что…» Фрейлиграт не дал Фреду договорить. Он поднял руку и ладонью прикрыл рот юноши. «Хватит, Фред, хватит, дорогой! – В голосе Фрейлиграта послышалась боль. – Ты еще очень молод, чтобы понять мое положение. Должен признаться тебе, что я обратился к экзотике не только по эстетическим соображениям. Со мной дело обстоит несколько иначе, чем с Беком или Дуллером, например. Именно потому, что я живу здесь, в этом муравейнике благочестивых и верноподданных филистеров, мне приходится обращаться к другим темам, чтобы не быть изгнанным из долины Рейна. Даже теперь, когда я прикрываю свои мысли турецкими тюрбанами и львиными шкурами, мне нередко приходится представать перед инспектором Францем и присутствовать при их обнажении. Мы только что говорили о прусской цензуре. Это страшное учреждение следит за каждым моим словом, готовое предать суду и заковать мой язык. Вот почему я не могу говорить и писать свободно, как Гёте или тот же Уланд. Вот почему я прибегаю к аллегориям и посредством их пытаюсь донести до общества смелые идеи. Каким бы неправдоподобным это ни казалось на первый взгляд, но смею заметить, что моя поэзия „львов и пустынь“ в сущности своей обличительная поэзия. Она как раз направлена против тех, о ком ты говоришь. Когда я пишу об ужасах пустыни, я имею в виду печали нашей долины, а когда заставляю моих львов рычать, я хочу припугнуть ее господ…» Фрейлиграт говорил долго, взволнованно и искренне. Наклонив голову, Энгельс слушал его с интересом и пониманием. «Извини, я не хотел тебя обидеть, – сказал он тепло. – Может быть, в моих словах и было что-то слишком резкое и неприятное. Будем надеяться, что времена изменятся, и тогда ты создашь произведения, вполне достойные нашего нового века». Фрейлиграт согласно кивнул головой, и прогулка по заснеженному Вупперталю продолжалась. В головах обоих барменских чиновников было столько огня, что ночь и холод не в состоянии были погасить его и разлучить их. И только когда городские куранты пробили двенадцать ударов, они удивленно переглянулись и подали друг другу руки. «До завтра, Фред!» – сказал Фрейлиграт. «До завтра, Фердинанд!» – ответил Энгельс. Сердечно расставшись, приятели уходили с роем мыслей, радостных впечатлений и переживаний, глубоким уважением друг к другу. На следующий день Фрейлиграт говорил жене: «Никогда еще, милая Ида, не встречал такого умного и искреннего молодого человека!», а Фред радостно делился с фрау Элизой: «Наконец и в Вуппертале нашелся талант, достойный уважения!»