Он никогда не любил и никогда не полюбит тех, кто свои грязные дела прикрывает красивыми сказками.

В Вуппертале почти не было таких пасторов, которые не разочаровали бы Фридриха-младшего тем или иным проявлением своего «духовного» естества. За спиной каждого служителя культа была одна или несколько весьма неприличных историй, какое-нибудь публично отмеченное прегрешение, рушившие у юноши остатки элементарного чувства уважения к ним. Слушая пророческий голос пастора Фридриха Вильгельма Круммахера, Фред невольно представлял себе его невероятную прическу и жирное брюхо, забота о насыщении которого превосходила все наинескромнейшие предположения. Для молодого вероотступника прическа и брюхо «à la Круммахер» стали синонимом человеческой самовлюбленности, той низкой и пустой суеты сует, которая доводит мысли и чувства до полного вырождения. Но еще более ужасающие мысли возникали у Фреда при одном взгляде на атлетические плечи пастора Юргенса, этого шумливого святоши из прерий, который умеет так ловко улавливать души и… груди богомолок. Не один и не два скандала сопутствовали «тайным» сборищам оного проповедника, пытавшегося воскресить «празднества нагого тела» адамитов. Для юноши «американец» Юргенс – типичный мастер религиозного шарлатанства, увенчавший свою беспутную жизнь в Эльберфельде серией криминальных преступлений.

Подобные мерзости представлялись молодому Фридриху и тогда, когда он вспоминал о таких столпах вуппертальской церкви, как пасторы Коль, Балль, Герман, Зандер, Хюльсман, Круммахер II (брат Фридриха Вильгельма), Дёринг. Один тупее и наглее другого, все они – носители грубых пороков и невоздержанности.

Нравственный бунт Фридриха Энгельса-младшего против морального двуличия вуппертальских пасторов до конца испепеляет так долго прививавшееся ему уважение к церкви и вере. Он взорвался с такой всеуничтожающей силой, которая в пух и прах разнесла даже самые прочные опоры религиозного культа в душе юноши. Лицемерие и ложь – будь они даже высшего, «божественного» происхождения – не могли встретить ни сочувствия, ни признания в сердце Фреда.

Тихий июльский вечер 1838 года. Фред и два его ближайших друга – братья Греберы – сидят на берегу сонного Вуппера. Вильгельм Гребер, глядя на звездное небо, чуть слышно произносит:

– Где-то там, выше этих небесных светил, царство божие.

Фред громко захохотал:

– Ошибаешься, Вильгельм! «Где-то там» ничего нет, кроме новых планет, новых звезд, новых систем, новых вселенных…

– А за ними?..

В голосе Вильгельма звучит лукавая нотка абсолютной уверенности.

– За ними?.. Этого «за ними» не существует, дружище. Все это – плод нашей фантазии, людской привычки всюду искать конец чему-то… Вселенная бесконечна и безначальна, как кольцо, как ноль. И под нами, и над нами, и вправо, и влево от нас нескончаемый поток миров, материи и ничего больше.

– Ты, Фред, рассуждаешь, как безбожник. Какой еретик подбросил тебе такие опасные мысли?..

Фред опять хохочет:

– Должен доверить вам, дорогие братья, свою тайну: я давно безбожник! Когда смотрю на небеса, я думаю уже не о своей душе, не о рае или аде. Я думаю о величии естества материи…

– Материя? Что это за штука, Фред? Уж не считаешь ли ты, будто мысль тоже материя?

Фред становится серьезным.

– В том и беда моя, господа, что я, к сожалению, не могу объяснить вам, что же такое представляет собой материя. Для меня ясно сейчас одно: материя существует помимо нас, независимо от бога или дьявола, она всюду, она порождает и жизнь и смерть. Остальное для меня пока загадка, перед которой я все еще стою бессильный и растерянный…

Фридрих Гребер перебивает бунтаря:

– Не считаешь ли ты, несчастный, будто эта загадка и есть сам бог, само чудо?..

Фред с досадой отмахивается:

– Брось эти глупости, Фридрих! Ничто не может быть загадкой. Я говорю о той великой загадке, открытие которой распахнет перед нами все тайны природы. Наука стремится к ним всю жизнь – со времен египетских звездочетов. К этим тайнам стремлюсь и я. Дай бог, чтобы мне хватило сил достичь цели и не пасть жертвой новых заблуждений…

Вильгельм и Фридрих Греберы молча крестятся. Будущие пасторы не верят ушам своим. Впервые Фред так говорит с ними. Вильгельм, дружески обняв приятеля за плечи, сочувственно убеждает его:

– Фред, дорогой мой, ты даже не сознаешь, что говоришь. Ты стал жертвой какого-то обмана. Ты в плену устрашающих мыслей, которые толкают тебя…

– Нет, Вильгельм, нет, дружок! – возражает Фред. – Я еще никогда не чувствовал себя таким свободным, как сегодня. Да, я был в плену, был рабом. Но сегодня я не раб. Я – бывший раб. Сегодня я праздную день своего освобождения от рабства…

Фред снимает цилиндр, вскидывает голову и, глядя на звезды, громко и торжественно произносит:

– Слушайте, братья Греберы! Слушай и ты, грешная долина, заснувшая под сенью креста! Слушайте и вы, звезды, и вы, далекие миры! Я, Фридрих Энгельс-младший, заявляю вам и всему миру: бога нет, бог – легенда, бог – ложь!.. Я провозглашаю: да здравствует Разум, да живет беспокойная человеческая мысль!..

Эхо все дальше разносит слова Фреда над тихими водами Вуппера. Оцепеневшие братья похожи на изваяния.

Фред, отбежав на несколько шагов вперед, оборачивается и, помахав им рукой, скороговоркой произносит:

– Addio, adieu, adiós[18], друзья! Освобождающийся дух грешника желает вам покойной ночи…

Бунт против бога – всего лишь начало. Величайший пролог освобождения. Первая волна, первое сражение, первая победа.

Бунт против школы – продолжение. Вторая волна. Вторая победа.

Еще не утихла первая вспышка, как началась вторая.

Долгое время оба бунта сливались один с другим, одинаково сильные и сложные. Никто не знал, где проходят границы гневной империи вуппертальской церкви и откуда начинается послушная провинция вуппертальской школы.

Но какими бы неясными ни были истоки первого бунта, извивающиеся следы второго тянулись в правильном направлении. Начавшись у семейной скамьи возле кафедры нижнебарменской церкви, они ведут к классу в городской школе Бармена.

Отсюда следы идут вдоль течения Вуппера и появляются на пороге эльберфельдской городской гимназии. Это следы трудного подъема и развития. Следы большой борьбы, в которой каждая победа – победа разума.

Вуппертальская школа, униформистская «альма-матер», сыграла важную роль в судьбе многих поколений, живших на берегах этой реки. Вместе с церковью она часто задавала тон общественному мнению в Бармене и Эльберфельде. Каждое сильное слово, вырывавшееся за ее высокие стены, способно было надолго нарушить покойную жизнь «зеленых дворян», тем более если это слово касалось политических событий в Берлине или какой-либо важной вуппертальской персоны. Почти нигде в Германии школа не была так тесно связана с обществом и сплетнями, как здесь, в долине Вуппера.

Происходило это потому, может быть, что слишком замкнутым был мир, в котором жило большинство вуппертальских граждан, а может быть, из-за модной в те времена страсти в каждой мелочи искать проявления большой политики. Так или иначе, но вуппертальская школа никогда не оставалась за бортом «событий дня», в стороне от тех шумных и сложных жизненных коллизий, которые превращали «священную долину» в мир высоких амбиций и… низменных устремлений.

Контролируемая церковью, подчиненная ее власти, школа считалась весомой общественной силой, способной кого угодно возвести на пьедестал или, наоборот, сбросить с него. Школа со своей высокой кафедры навязывала обществу такие мысли или толкования, которые сплошь и рядом не имели ничего общего с ее педагогической компетенцией. Однажды она направляла кампанию по выборам нового мэра не то в Гемарке, не то в Лангенберге, в другой раз – создавала общественное мнение вокруг статьи доктора Мартина Рункеля в «Эльберфельдской газете», но чаще всего – в связи с дебатами о новых ценах на текстиль, обсуждавшихся в Дюссельдорфском ландтаге. Нередко классные комнаты школы превращались в бурные дискуссионные клубы. Преподаватели и ученики (сыновья торговцев, фабрикантов или ремесленников) оживленно спорили по поводу той или иной производственной или рыночной проблемы. Как правило, ни одна из таких дискуссий не ограничивалась школьными стенами. Как только умолкал последний школьный звонок, ученики спешили к родителям, учителя – к пасторам. То, что оставалось невыясненным в классе, необходимо было до конца разобрать в конторе или… в церкви. Так незаметно и быстро страстная дискуссия в школе становилась достоянием общества, проникала даже в самые невзрачные хижины. Под вечер спор вырывался за пороги контор и церквей, чтобы с еще большей силой вспыхнуть на перекрестках при свете керосиновых фонарей или за зеленым биллиардным столом. Раскрасневшиеся, грубые, непримиримые, родители и пасторы швыряют в лицо друг другу одно тяжеловесное слово за другим. Неудержимый хохот торговцев мешается с поповским фальцетом. Залпы насмешек чередуются с визгливой анафемой. Вот так нередко на первый взгляд заурядный школьный спор становился причиной бурных общественных перепалок, перерастал в «дискуссию всего Вупперталя». И это естественно: когда школу волнуют проблемы рынка, рынок не может оставаться равнодушным. Как любил говорить господин Эрмен из Энгельскирхена: «Если кошка начинает играть с клубком шерсти, бабка хватается за кочергу». Вспыхнувший спор завершается обычно ледяным пожеланием «покойной ночи»; если пожелание, высказанное таким тоном, перевести на разговорный язык, оно означает примерно следующее: «Вы ужасно тупы, уважаемый!..» Но случается и так, что спорщики демонстративно поворачиваются друг к другу спинами, воинственно вскинув над головами трости, искренне сожалея об ушедших в прошлое дуэлях…