– Стреляйте! Стреляйте, сукины дети! – заорал кто-то. Грохотнуло; в волка не попали. Стефан спрыгнул с коня, сжимая в руке нож с посеребренным лезвием, содрал волка с его жертвы; оба покатились по траве. Огромная сизо-бурая туша извивалась под ним, пытаясь высвободиться, зубами волк вцепился в руку Стефана, и тот едва не выпустил нож. Пришлось перехватить за лезвие. Наконец он сдавил оборотню горло так, что тот уже не мог пошевелиться и только сучил задними лапами. Луна на небе мигнула, и Стефан обнаружил вдруг, что перед ним не волк, а худой и абсолютно голый человек. Желтые глаза смотрели умоляюще.

– Пощади… Ты такой же…

Глаза у него были усталые, отчаянные.

– Одна луна, одна кровь… не убивай…

Вокруг стало тихо. Стефан сказал ему в самое ухо:

– Не вздумай возвращаться в деревню. Узнаю – не пощажу.

И ослабил хватку.

Волк извернулся, вырвался и дернул в чащу. Охотники загикали было, но Стефан жестом остановил их.

– Зачем отпустили?

Он обвел взглядом недоуменные, почти враждебные лица своих людей.

– Он не вернется, – твердым голосом сказал князь Белта. – Вы его больше не увидите.

Поднял глаза к небу, к белой круглолицей луне.

Вот кто тебе мать, а не Добрая Матерь. Молись – не молись…

– Княжич, да он вас поранил!

– Нет, – сказал Стефан. – Я сам случайно схватился за лезвие…

Он крепко сжимал кулак, чтобы никто не увидел на ладони глубокий ожог от серебра.

Отец приехал утром; Стефан сквозь сон услышал его голос и, не придя еще в себя, потерял вдруг ощущение времени и места. Показалось, что он снова юн, никуда не уезжал из дому, а Остланд – так, приснился.

Но отец… он должен быть зол…

Потом Стефан пришел в себя. Обвел взглядом спальню, одновременно родную и непривычную. Ветка старой ивы стучалась о стекло, точно как раньше. Облившее стены солнце уже загустело и потемнело – сколько же он проспал? А казалось, что за эти годы он вовсе отвык поздно вставать…

Звать слуг Стефан не стал. Первым делом он закрыл ставни; свет уж слишком бил в глаза. В Цесареграде, пожалуй, одно хорошо – солнце не докучает, его там вовсе нет…

Оказалось, что время близится к полудню; домашние давно уже позавтракали. Отцовский голос гремел из гостиной. Стефан медленно спускался по выщербленной временем лестнице, против воли замедляя шаги.

Первым, кого он увидел, оказался не отец, а пан Ольховский. Здоровый, добрый детина, он, казалось, ни на йоту не изменился за эти годы.

– Ты погляди только! Стефко! А ну иди сюда, песий сын! Сколько ж я тебя не видел… Погляди, какой красавец!

Он был вешницем семьи Белта, но, в отличие от многих колдунов, таинственности на себя не напускал и занятие свое наукой не называл. Стефан до сих пор помнил огромные прозрачные леденцы, которые вешниц доставал для них с братом прямо из воздуха – забыв о запрете Ученого совета.

Только выбравшись из объятий пана Ольховского, Стефан позволил себе посмотреть на отца. Раньше он не сознавал, насколько похож на него, а теперь будто натолкнулся взглядом на зеркало – только кривое. Стефан не помнил отца таким старым. Что-то надломило его, украло остатки сил. Было чему – Марек, которого носит где-то по миру; разграбленная страна; и молодая – слишком молодая – супруга…

Стефан хотел подойти ближе, обнять его – если б только старик сделал к нему хоть один шаг, если бы хоть как-то показал, что рад его видеть. Но отец скрипуче проговорил:

– А, Стефан… Говорят, ты вчера оборотня отпустил…

Он как на стену налетел. Выпрямился – руки по швам, будто перед цесарем.

– Не отпустил, а прогнал, с вашего позволения. – Уж старый Белта должен знать почему. – Я очень рад видеть вас после долгой разлуки, батюшка.

Учтивый кивок. Только что каблуками не щелкнул. А ведь думал, что едет – домой.

– Я беспокоился о вашем здоровье…

– Умирать я пока не собираюсь. Но, похоже, не только тебя взволновали слухи. Некоторые старые друзья решили меня навестить.

Говорить, что не лучшая идея – собирать ополчение в собственном доме, который и так вернули со скрипом… наверное, бесполезно. Впрочем, здесь не столица; там такое не сошло бы им с рук, но в городе отцу появляться запрещено.

Больше сказать оказалось нечего, и в гостиной тяжко замолчали. В высокие окна било солнце, и Стефан смаргивал слезы, пока отец не позвонил – прибежал слуга и задернул шторы.

Пан Ольховский переводил взгляд с отца на сына – видимо, пытался понять, то ли оставить их наедине, то ли, наоборот, задержаться. В конце концов выбрал второе и забросал Стефана вопросами о Державе и цесаре, а потом потащил в конюшню – показывать нового дражанского жеребца.

Юлия стояла в дверях, когда он вернулся.

– Вам так и не дали позавтракать, – сказала она, глядя мимо. Если приподнять рукав на ее левом запястье, там будет тонкий шрам от пореза. От этого воспоминания Стефану стало горько. – Я распоряжусь…

– Не стоит, теперь уж я дождусь обеда.

Юлия не уходила.

– Ваш отец, – она чуть поджала губы, – у него в последнее время приступы хандры, что не так уж странно. Иногда он может показаться чересчур суровым…

Стефан облизнул губы.

– Он… он был суров – с вами?

– Нет. – Она подняла голову, и он встретился глазами с тем решительным, почти мужским взглядом, который ему так нравился. – Нет, нисколько. Я лишь хотела сказать, что если отец показался вам не слишком гостеприимным – повинен в этом не он, а приступ дурного настроения…

– Я знаю, Юленька, знаю. – У девочки еще хватает духу его утешать, как будто не он сорвался от лиха подальше в Остланд, бросив ее наедине со стариком. – Не тревожьтесь об этом.

Она коротко улыбнулась – и охнула:

– Что с рукой, Стефан?

Ожог ныл куда меньше, чем накануне; Стефан успел о нем позабыть.

– Это волк? Матерь добрая… Дайте, я посмотрю…

Тонкие прохладные пальцы скользнули по рукаву, по сжатому кулаку. Он не выдержал, отдернул руку.

– Спасибо, не нужно…

Она пожала плечами, поправила шаль и неслышно ушла вглубь дома.

Гости начали съезжаться после обеда, и первым, слава Матери, появился Марек. Он залетел во двор на бешеном вороном коне, сам похожий на бродягу из тех, что шляются по дорогам таборами. Соскочил наземь, кинулся к Стефану, обхватил, долго не мог ничего вымолвить, только сопел, как в детстве.

– Марек, Марек… Сколько же лет, где ты был, мерзавец, и весточки от него не дождешься…

– Весточку ему. – Марек отпустил его наконец, счастливо засмеялся; глаза сверкали на загорелом измазанном лице. – В Цесареград? Чтобы тебя тут же обвинили в связи с беглым бунтовщиком? Да и мертвым к тому же! Что они сделали с твоей умной головой, Стефко?

– Отцу-то мог писать и почаще… Как же ты добрался?

Брат был весь в поту и пыли; от него пахло лошадью, дорогой, чужим ветром. Стефан не видел его с того дня, как Марек, шутливо отдав честь, умчался в ставку Войты.

Генерала Войту казнили вместе с остальными.

– Как я только не добирался… – начал Марек, но тут на крыльцо вышел старый Белта, и брат побежал, перескакивая через ступеньки, как совсем ребенком бегал, чтоб уткнуться отцу в колени. Старый князь обнял его и долго прижимал к себе; Стефан заметил, что руки у него трясутся.

Радостные всполошенные слуги натаскали воды, и Марек долго отмывался, а потом пришел к брату – взъерошенный, в штанах и рубашке, оставшихся еще с мирных времен.

– Забавно. – Он вытянул руки: манжеты оказались куда выше запястий. – Я не знал, что все еще расту… Тебе не показалось, Стефко, будто все как-то уменьшилось? Дом, комнаты… все.

– Так всегда бывает, когда возвращаешься из путешествия.

Брат встал у окна, накручивая на палец мокрую прядь – привычка, оставшаяся с детства. Отмытый от пыли, он почему-то выглядел старше. По скудным вестям из дома Стефан знал только, что брат был во Флории, пытался выпросить у короля денег на следующее восстание.