Стефан все больше замечал, что друг говорит – даже не с акцентом, но с другой интонацией, чуть задирая вверх каждую фразу. Да у него и самого наверняка есть акцент…

– За храмами следят, – сказал он. – Потому это безнадежный вариант. Едва не каждый священник у тайной службы на примете. Обожглись в прошлый раз, теперь дуют на воду.

– Через друзей пани Яворской…

– А ты думаешь, что за ее салоном не наблюдают? Конечно, они делают это вежливо, но она вдова Яворского, Стан, этого им хватает… Вот если б только… Может быть, ты знаешь кого-нибудь среди чезарских ростовщиков?

Тот мягко рассмеялся.

– Стефан, друг мой, чезарские ростовщики давно уж нашли себе работу, и если они станут хранить чьи-то деньги, то это будут деньги цесаря.

– Нельзя ли обратить их на нашу сторону?

– Разумеется, можно, но лишь в том случае, если ты сможешь заплатить больше…

Корда замолк. Потом вздохнул.

– И о чем нам приходится говорить, друг мой!

Стефан пожал плечами.

– Может быть, все это пойдет нам на пользу, – сказал он. – Насколько легче будет объединиться сейчас, когда ни у Белта, ни у Самборских ничего нет, все забрали и можно подумать наконец о чем-то, кроме себя… выше себя. И те, кто раньше зубами готов был вырывать друг у друга княжескую булаву, теперь заботятся о другом. О свободе, которую мы… чего уж там говорить, сами отдали. О единстве, которого среди нас никогда не было.

– Осторожней, Стефан, – засмеялся Корда, – еще немного и тебя примут за романтика!

– Не дай Матушка. – Белта повел плечами.

Потом ехали молча. У Корды выражение лица сделалось мечтательным – видно, грезил о пани Гамулецкой.

Поместье спало, крепко и глухо, даже собаки молчали. Стефан вспомнил вдруг те лихорадочные дни, когда Яворский остановился у Белта на пути в Швянт. Войско его было слишком большим, чтоб всем найти приют под крышей, и повстанцы отправились ночевать прямо в поле. Жгли костры и пели до самого рассвета – будто на праздник собирались…

Уже когда выезжали на ведущую к дому аллею, Корда спросил:

– Что ты собираешься делать?

– Я? – Белта скривился. – Ползать на коленях перед Лотарем, пытаясь остановить войну. Только удержав ее, можно удержать… все остальное. Я плохой революционер, Стан, я знаю, но я могу еще стать хорошим сыном.

– А если не удастся?

– Вернусь домой, – сказал Стефан.

– Ты мог бы… – начал Корда.

– Не мог бы. И не стану.

Уезжал он первым; даже Корда проведет еще в Белта несколько дней, прежде чем скакать к границе. Когда он прощался с домашними, Юлия стояла чуть в стороне. Стефан подошел поцеловать ей руку, и она торопливо выпростала из кармана юбки образок Матери.

– Наденьте его и носите. Это не эликсир, но поможет…

Стефан взял образок, мимолетно коснувшись ее холодных пальцев. Спиной он ощущал – так же ясно, как это касание, – настойчивый взгляд отца.

Он обернулся. Старый Белта смотрел прямо на него. Подагра у отца совсем разыгралась, и стоял он опираясь на палку.

– Как же мне не хочется вас оставлять, – искренне сказал Стефан. Старый князь неловко шагнул ему навстречу, притянул к себе одной рукой.

– Ты вернешься, – сказал он сухо и яростно. – Вернешься. Скоро.

– Только, ради Матери, дождитесь от меня вестей…

Выспаться Стефан опять не успел и на окружающее смотрел тупо, будто через туман. Это было хорошо: когда чувства притуплены, боль меньше ощущается, а уезжать из княжества – возвращаться в Остланд – было больно. Он то дремал в карете, то просыпался и жадно смотрел в окно, пытаясь наглядеться напоследок, и в голове стучали слова той песни Бойко:

Вечер настал быстрей, чем Стефан ожидал. Они с кучером поужинали в придорожной таверне и снова двинулись в путь. Кучер будто понимал его желание поскорее разрубить нить, связывающую с домом.

Равномерное покачивание темноты за окнами в конце концов усыпило Стефана, и из забытья он вылетел, только когда карета резко встала, и едва не спросил: «Приехали?»

Лишь через несколько секунд он понял, что остановились они в глубоком лесу. Колесо слетело? Но толчка он не почувствовал…

Стефан сжал рукоять сабли и, резко открыв дверцу, выпрыгнул из кареты.

Их было трое. Три фигуры в длинных балахонах застыли на дороге, преграждая путь. Кучер, впрочем, уже никуда не торопился – сидел, свесив голову на грудь, будто так, посреди дороги, вдруг задремал.

– Зачем вы убили моего кучера? – только и хватило его сказать.

– Не убили, – сказала одна из фигур знакомым голосом. Стефан выдохнул.

– Пан Стацинский… Что, рана уже зажила?

Фигуры на дороге были странно неподвижны и в этой неподвижности неумолимы. Будто мертвецы, вставшие из гроба, чтоб перегородить путь убийце.

– Благодарю за беспокойство, – сказал один из них голосом Стацинского. – Рана вполне зажила.

– Генерал Вуйнович очень за вас переживал. – Стефан глядел поверх их голов и видел только пустую дорогу и ночь за ней. – Пошлите ему хотя бы письмо, у старика больное сердце…

– Это он? – спросил тот, что стоял справа, повыше и потолще двух других.

– Он, – подтвердил юнец.

– И что же вам теперь от меня нужно, пан Стацинский? Вам и вашим… друзьям?

Хотя он знал уже, что им нужно. Войцеховский писал в том письме – анджеевцы не могут начать охоту, не убедившись, за тем ли охотятся.

Что ж, теперь убедились. И дернул же его бес полезть в ту дуэль…

– Мы из ордена Святого Анджея. Мы пришли подарить вам покой и свободу.

Сабля легко выскользнула из ножен, удобно легла в руку.

– Зачем это? – спросил высокий и ступил вперед. Лица его было не разглядеть. – Не сопротивляйтесь. Для вас это не имеет смысла.

– Боюсь, я вас не понимаю.

– Мы знаем, кто вы, – продолжал тот, приблизившись еще. – Ваша мать – Беата Шалай, вампир. Вы еще не стали полноценным вампиром, но это дело времени.

– Вы ошибаетесь, – холодно сказал Стефан. – Кажется, вы с кем-то меня спутали. Я князь Стефан Белта, и я настоятельно прошу вас уйти с моего пути.

Он подошел к кучеру, дотронулся до шеи: жилка билась, хоть и медленно. Значит, в самом деле не убили. Можно выпрячь сейчас одну из лошадей, но это будет выглядеть как бегство.

– Полно, князь Белта, – сказал анджеевец. – Другим врать можно, но уж себе?

Он остановился.

– Что вам нужно?

– Я уже сказал вам. У вас не такой уж большой выбор, ваша светлость. – Ласковый, осторожный баритон с сочувственными нотками. Явно научен разговаривать с нечистью. – Умереть или самому стать убийцей и навсегда утратить Свет. Мне не представляется, что князю Белта захочется провести вечную жизнь в поисках очередного глотка крови…

– Вы же не думаете, что такое убийство сойдет вам с рук? Отойдите, мне нужно ехать.

Голос прозвучал слабо и одиноко, как у человека, говорящего с самим собой.

– Это честно, – сказал анджеевец. – Вы умрете человеком, более того – мучеником, так что сразу займете место в чертоге нашей Матушки.

Он помолчал.

– Ваша кровь не ваша вина, князь, вы не могли выбирать. Но сейчас выбирать вы можете. Вы еще никому не сделали зла.

Стефана вдруг взяла злость.

– Хороший же это выбор, если вы втроем явились убеждать меня одного…

– Нас трое для того, чтобы провести ритуал, – сказал анджеевец. – И позаботиться о том, чтобы ваша бренная оболочка… не причинила никому вреда. Князь, вы сами разве не устали еще носить это проклятие?

Лес молчал. Ничто не трещало ветками, не ходило, не дышало за плотной еловой стеной. Как во сне. Колдовство какое-то… И очень четко говорил анджеевец – будто доктор, излагающий больному смертельный диагноз.