Впрочем, весной после нескольких бурных сцен он попросил у жены развода, с тем чтобы жениться на своей латышской подруге, хотя ничуть не ясно, хотела ли Ася выходить замуж за него. Прошло уже семь лет с тех пор, как влечение Беньямина к Юле Кон и влечение Доры к Эрнсту Шену привели к прекращению супружеских отношений между мужем и женой. Эти семь лет были отмечены поразительной лояльностью, которую Дора выказывала по отношению к мужу, порой соглашаясь на унизительную работу, чтобы добывать для него средства к существованию, и по-прежнему играя роль первого слушателя его творений. Не менее удивительным было и упорство, с которым маленькая семья продолжала жить под одной крышей, несмотря на частые и продолжительные отлучки Беньямина и его минимальный интерес к семейной жизни. Однако теперь Беньямин решил покончить с этим, и 29 июня начался бракоразводный процесс, сопровождавшийся резкими обвинениями с обеих сторон. Он затянулся до 27 марта 1930 г., когда наконец состоялся развод. Беньямин, начавший процесс путем обвинения жены в неверности, столкнулся с противодействием в лице «одного из самых хитроумных и опасных адвокатов в Германии» (GB, 3:489), который без труда опроверг все его аргументы. В итоге процесс закончился для Беньямина полным поражением. Судьи отвергли его доводы в свете того факта, что он неоднократно предоставлял Доре – и устно, и письменно – ту же свободу в сексуальной сфере, которой много лет добивался для себя, и в то же время регулярно жил на журналистские заработки жены. В дальнейшем же он наотрез отказывался давать деньги на содержание сына. Неудивительно, что суд обязал его выплатить Доре 40 тыс. марок, которые он был ей должен, а это означало, что ему приходилось расстаться со всем своим наследством, включая свою заветную коллекцию детских книг и долю в вилле на Дельбрюкштрассе[267].
Вскоре после начала судебного процесса Беньямин писал с Дельбрюкштрассе Гофмансталю, упоминая о своем плане «ликвидировать [свою] берлинскую ситуацию» к началу августа (GB, 3:473). Примерно тогда же, 27 июня 1929 г., Дора отправила из английского графства Суррей куда более печальное послание Шолему. Ее письмо служит весьма красноречивым свидетельством о характере этого брака и о более приземленных сторонах личности Беньямина, не говоря уже о щедрой натуре самой Доры, и стоит того, чтобы привести из него длинную цитату:
Дорогой Герхард, с Вальтером все обстоит очень плохо. Мне стоит большого труда сообщать тебе об этом, ибо у меня разрывается сердце. Он полностью подпал под влияние Аси и делает такое, о чем я едва нахожу в себе силы писать, – такое, после чего я вряд ли перемолвлюсь с ним хоть словом до конца жизни. Все, что он сейчас, – это мозги и секс, всего прочего не существует. А ты знаешь или вполне можешь себе представить, что в таких случаях мозги отказывают очень быстро. Это всегда представляло для него большую опасность… У Аси истек вид на жительство, и он хотел поскорее жениться на ней, чтобы она получила германское гражданство. Хотя он никогда не оставлял ни пфеннига ни для Штефана, ни для меня, он попросил меня – и я дала ему согласие – одолжить ему половину наследства, которое я должна получить от тетки. Я отдала ему все книги, а на следующий день он попросил в придачу еще и коллекцию детских книг. Зимой он месяцами жил со мной, ни за что не платя, обошелся мне в сотни марок и в то же время тратил сотни марок на Асю. Когда же я сказала ему, что у меня кончаются деньги, он предложил развод. Сейчас он задолжал мне более 200 марок за два месяца содержания, телефон и прочие вещи, хотя получил несколько тысяч марок от [Вильгельма] Шпайера за помощь в сочинении пьесы и романа (у меня есть письменное подтверждение этому). В течение последних восьми лет мы предоставляли друг другу полную свободу: он сообщал мне все о своих грязных романах и сотни раз уговаривал меня «завести себе друга», и последние шесть лет мы жили порознь. И теперь он выдвигает против меня обвинения! Неожиданно оказалось, что гнусные законы нашей страны его вполне устраивают. Конечно же, за его спиной стоит абсолютно бессовестная Ася, которая, как он сам не один раз говорил мне, не любит его и просто его использует. Я понимаю, что все это похоже на плохой роман, но это правда… Он сказал, что если я порву брачный договор, то он заплатит свой долг. Я обещала аннулировать договор, но он ведь ничего не сделает – ни для Штефана, ни в отношении тех денег, которые мне должен. Он даже не желает оставлять мне квартиру, которую я сама покрасила и за съем которой, как и за отопление, я плачу уже годами… Я исполняла все его просьбы до тех пор, пока не поняла, что он из числа людей, которые не держат своего слова и постоянно требуют чего-то нового. Какая участь ждет меня и Штефана, его совершенно не волнует, словно мы для него совсем чужие люди. И при всем этом он ужасно страдает. Я слышала от разных очевидцев – заметь, его друзей, – что они двое живут как кошка с собакой. Она снимает квартиру, за которую он платит и в которой он жил до тех пор, пока она его не выгнала. Тогда-то он и вернулся ко мне. Он потребовал, чтобы я позволила ей жить здесь со мной, о чем я, само собой, не желала и слышать после того, как несколько лет назад она так ужасно поступила со мной. И теперь он мстит мне[268].
Примечательно, что Дора, выставляя Беньямина безответственным и беспринципным человеком и подчеркивая, как дурно он обошелся с ней и с их сыном, тем не менее отчасти снимает с него ответственность, изображая его жертвой собственного сексуального опьянения и мнимых махинаций со стороны Аси. Несомненно, благодаря такой интерпретации ей было легче простить его, что она и сделала через год после того, как судьи вынесли окончательный вердикт по этому делу[269]. Кроме того, ее слова демонстрируют всю степень ее преданности – не столько мужу, сколько предначертанной ему творческой карьере. С его стороны развод был отчаянным шагом, эротическим и финансовым гамбитом с высокими ставками. Он не повлиял на восхищение Доры интеллектом мужа, хотя ее сочувствие никогда не переходило в идеализацию супруга.
Несмотря на бури, бушевавшие в повседневной жизни Беньямина, продуктивность его творчества в 1929 г. достигла максимальной отметки, свидетельствуя о его способности концентрироваться и о том, что Шолем называл присущим ему «запасом глубокого покоя, плохо отражаемого словом „стоицизм“» (SF, 159; ШД, 259). В том году Беньямин написал больше текстов, включая множество газетных рецензий, а также эссе, радиосценарии, рассказы и переводы, чем когда-либо до или после, и в то же время продолжал работу над исследованием о пассажах, набрасывая блестящие короткие философско-исторические фрагменты, такие как «Парижские пассажи», и собирая цитаты. В рамках исследования о пассажах он изучал художественное течение конца XIX в., известное как югендстиль, развивал свои идеи о торговле вразнос и о китче (отразившиеся в изданном фрагменте «Романы горничных прошлого века»; SW, 2:225–231) и активно изучал парижскую архитектуру XIX в. В связи с этим он прочел в феврале Bauen in Frankreich («Архитектура во Франции», 1928) Зигфрида Гидиона. В письме автору этой книги, швейцарскому историку искусства, он говорил, что книга «электризовала» его, и описывал ее «радикальную информативность» фразой, передающей суть его собственного творчества: «…вы способны высветить традицию – или, вернее, обнаружить ее – в ткани самой современности» (GB, 3:444). Как он писал Шолему в марте, в подобных исследованиях для него главным были попытки «добиться максимальной конкретизации данной эпохи, время от времени проявляющей себя в детских играх, в архитектуре или в конкретных ситуациях. Опасное, захватывающее предприятие» (C, 348). Это предприятие, начавшееся уже в «Улице с односторонним движением», было продолжено сочинением его фирменных «фигур мысли», философских миниатюр типа тех, из которых состояли «Короткие тени I» (опубликованные в ноябре в Neue schweizer Rundschau), и впоследствии все более широко применявшихся им в таких автобиографических текстах, как «Берлинская хроника» и «Берлинское детство на рубеже веков».
