11 февраля Беньямин встречал в Париже Шолема, испытывая достаточно смешанные чувства. Шолем направлялся в США, где ему предстояло лекционное турне, которое он собирался сочетать с изучением собраний каббалистических рукописей. Пока Шолем находился в Париже, в беседах между ним и Беньямином была поднята тема Мартина Бубера и перевода еврейской Библии, предпринятого им с Францем Розенцвейгом в середине 1920-х гг. (этот перевод издавался в 1925–1937 гг.). В письме теологу Карлу Тиме, критиковавшему перевод многих важнейших фраз, Беньямин выражал свои собственные сомнения в отношении этого начинания, касавшиеся не столько его уместности вообще, сколько того момента, в который оно было предпринято. По мнению Беньямина, «временной принцип» принудил переводчиков к использованию ряда немецких оборотов, характерных для той эпохи. Шолем в своем описании этой встречи с Беньямином в Париже – тогда, в 1938 г., они видели друг друга в последний раз – подчеркивает эмоционально насыщенную атмосферу, в которой проходили их дискуссии (см.: SF, 205–214; ШД, 334–346). «Я не видел Беньямина одиннадцать лет. Его внешность несколько изменилась. Он стал более коренастым, держался более небрежно и носил намного более густые усы. Его волосы были обильно испещрены сединой. Мы вели активные дискуссии о его работе и об основах его мировоззрения… Впрочем, в центре этих дискуссий находилась, конечно же, его марксистская ориентация». Эти мини-портреты, нарисованные Шолемом и Штефаном Лакнером, дают представление о том, как отразились на Беньямине годы изгнания: в свои 45 лет он уже превращался в старика.
В ответ на прозвучавшую из уст Шолема критику эссе о произведении искусства – Шолем находил изложенную в нем философию кино натянутой и нападал на обращение Беньямина к понятию ауры, «которое он много лет использовал в совершенно ином смысле», – Беньямин заявил, что его марксизм имеет не догматическую, а эвристическую и экспериментальную природу и отнюдь не означает отказа от его прежних идей, а, напротив, представляет собой вполне уместную и плодотворную смену метафизической и теологической точек зрения, которые он развивал в первые годы их дружбы. Слияние его теории языка с марксистским мировоззрением представляло собой задачу, на которую он возлагал величайшие надежды. Шолем нападал на него за его связи с «собратьями по марксизму». Беньямин защищал такое достижение Брехта, как «абсолютно немагический язык, язык, очищенный от всякой магии», и сравнивал это достижение с тем, что удалось достичь Паулю Шеербарту – их с Шолемом любимому автору. Кроме того, он рассказывал Шолему о многочисленных непристойных стихах Брехта, включая некоторые из них в число его лучших стихотворений. В том, что касается Института социальных исследований (с верхушкой которого Шолему вскоре предстояло встретиться), Беньямин подчеркивал свое «глубокое сочувствие» его общей ориентации, но позволял себе некоторые оговорки, а в его словах порой слышалась «горечь, определенно не сочетавшаяся с примирительным тоном его писем Хоркхаймеру». Когда речь зашла об отношении института к коммунистической партии, Беньямин «стал выражаться очень уклончиво и не пожелал занимать чью-либо сторону», в этом смысле представляя собой явную противоположность некоторым своим друзьям, пылко осуждавшим московские процессы. Однажды они с Шолемом говорили о Кафке, а в другой раз – о Луи-Фердинанде Селине. По поводу новой книги последнего – «Безделицы для погрома» (Bagatelles pour un massacre) Беньямин заметил, что, исходя из своего собственного опыта, убежден в широком распространении скрытого антисемитизма даже среди левой французской интеллигенции и что в принципе от него во Франции свободны лишь очень немногие неевреи – в их числе он называл Адриенну Монье и Фрица Либа. Однако Шолем отметил, что огромная симпатия его друга к Франции нисколько не уменьшилась – более того, в противоположность этому в Беньямине наблюдалась «несомненная холодность и даже антипатия по отношению к Англии и Америке».
Прожив в Париже более четырех лет, Беньямин расширил сеть своих личных контактов в такой степени, что оказался втянут – пусть даже косвенно – во французскую литературную политику. Фотограф-эмигрант Жермена Круль, с которой Беньямин познакомился в 1927 г., была более давней жительницей Парижа и к тому же временами сожительствовала с французскими интеллектуалами, но тем не менее она обратилась за помощью именно к нему, когда искала издателя для рассказа, и заклинала Беньямина воспользоваться своими связями, чтобы куда-нибудь его пристроить. И это была не единственная попытка Беньямина помочь друзьям пробиться в печать; он говорил с разными людьми в Париже и писал за границу друзьям о романе «Безродный Ян» своего знакомого (и покровителя) Штефана Лакнера. В конечном счете именно эта глубокая вовлеченность Беньямина во французскую литературную политику укрепила его взаимоотношения с Институтом социальных исследований и с Хоркхаймером. Опубликованные работы Беньямина составляли лишь часть услуг, за которые он получал ежемесячную стипендию. Длинные письма Хоркхаймеру – беньяминовские «письма из Парижа» – служили настоящим текущим комментарием к основным течениям во французской мысли, покрывая весь политический спектр. В марте Беньямин принял участие в продолжительном диалоге с Хоркхаймером по поводу «Бeзделиц для погрома» Селина – книги, которую он только что обсудил с Шолемом. Эта диатриба Селина, сочетавшая в себе ядовитый антисемитизм с явно несопоставимым с ним пацифизмом, напомнила Беньямину об идеях, которые начали складываться у него летом 1937 г. в Сан-Ремо, – идеях о своеобразном современном «клиническом нигилизме». В письме Хоркхаймеру Беньямин проводил типичную для него неожиданную причинно-следственную связь между экспрессионизмом, Юнгом, Селином и немецким романистом и врачом Альфредом Деблином: «Интересно, нет ли такой формы нигилизма, характерной для врачей, которая творит свои собственные унылые стихи, извлекая их из опыта, получаемого врачами в анатомических театрах и операционных, перед разверстыми животами и черепами. Философия уже более полутора сотен лет как оставила этот нигилизм в обществе подобного опыта (еще во времена Просвещения, пример чему – Ламетри [автор «Человека-машины»])». Беньямин полагал, что трудно переоценивать значение антисемитских выпадов Селина «в качестве симптомов»; он указывал на рецензию в Nouvelle Revue Française, в которой наряду с указаниями на запутанность и лживость книги Селина в итоге она все же называлась «крепко сделанной» и воздавались похвалы ее «дальновидности» (GB, 6:24, 40–41). После того как французское правительство в апреле 1939 г. издало ряд указов, направленных против антисемитизма, издатель книги Селина изъял ее из продажи. В июне Беньямин дал язвительный отзыв на опубликованную в Le Figaro статью Клоделя о Вагнере, назвав ее «превосходным примером великолепной проницательности и беспримерных способностей этого ужасного человека» (BA, 260).
Беньямин с его неизменной чуткостью к той роли, которую играют журналы при выработке интеллектуальными кругами своего мнения, регулярно уведомлял Хоркхаймера о новых игроках и существенных изменениях в прессе. Например, он позаботился о том, чтобы Хоркхаймер подписался на Mesures («Меры») – новый журнал, подспудно связанный с Nouvelle Revue Française. Руководителем Mesures был американец Генри Черч, но сам журнал тайно составлялся и редактировался Жаном Поланом, редактором Nouvelle Revue Française. В Mesures печатались более авангардные произведения, и он имел иную аудиторию, хотя, очевидно, и несколько совпадавшую с аудиторией Nouvelle Revue Française: он был обращен к постсюрреалистам из Коллежа социологии, к зарождавшемуся экзистенциальному движению и ко всем заинтересованным в возрождении мистической мысли[439]. Кроме того, Беньямин не забывал часто ссылаться на Cahiers du Sud – журнал, с которым его самого связывали наилучшие отношения; он настойчиво рекомендовал опубликованную там статью Жана Полана о возрождении риторики. Таким образом, Беньямин был не просто одним из авторов институтских изданий, а еще и хорошо осведомленным репортером, работавшим на группу интеллектуалов, которые в иных отношениях в целом были отрезаны от европейских интеллектуальных течений, являвшихся их жизненной основой.
