Письмо Адорно об эссе о Кафке напомнило Беньямину о том, над чем он действительно хотел работать: об исследовании о парижских пассажах. После их бесед, проходивших в конце 1920-х гг. в горах Таунус, Адорно превратился в защитника этого проекта перед самим Беньямином. 6 ноября 1934 г. Адорно отправил ему примечательное письмо, представлявшее собой совместную заявку на территорию, которую Беньямин застолбил для себя одного, и даже содержавшее указания на то, какие подходы стоит испробовать, а каких следует избегать:
Ваши слова о том, что вы прекращаете заниматься эссеистикой и наконец возвращаетесь к пассажам, по сути, стали самой светлой новостью, какую я получал от вас за много лет. Вам отлично известно, что я действительно считаю эту работу составной частью того вклада, который нам суждено внести в prima philosophia, и что нет ничего, чего я желал бы сильнее, чем видеть, что после всех этих долгих и мучительных колебаний вы наконец нашли в себе силы довести это дело до завершения, которое бы действительно оправдывало грандиозность затронутой вами темы. И если бы я мог вложить в этот труд какие-либо собственные ожидания так, чтобы вы не сочли это нескромным предложением, то они будут следующими: эту работу следует без всяких колебаний довести до полной реализации всего ее теологического содержания и ее самых смелых претензий во всей их буквальности, всего, что изначально было в нее заложено (иными словами, без всяких колебаний относительно каких-либо возражений, вытекающих из того брехтовского атеизма, который, возможно, нам когда-нибудь придется спасать в качестве своего рода теологии наоборот, но который мы, безусловно, не должны дублировать!); более того, избранный вами самими подход требует, чтобы вы решительно воздерживались от попыток каким-либо внешним образом увязать ваши мысли с социальной теорией. Ведь мне действительно кажется, что здесь, где речь идет об абсолютнейшим образом решающих и принципиальных вопросах, нужно говорить громко и ясно и тем самым раскрыть все ту же категориальную глубину вопроса, не пренебрегая теологией; а затем на этом решающем уровне нам будет, как мне кажется, тем проще воспользоваться теорией Маркса именно потому, что никто нас не вынуждал внешне обращаться к ней на подобострастный манер: «эстетический» аспект будет здесь способен вмешаться в реальность несоизмеримо более глубоким и революционным образом, чем это в состоянии сделать классовая теория, понимаемая как своего рода “deus ex machina”. Поэтому мне представляется обязательным, чтобы именно самые отдаленные темы – тема «вечно того же самого» и тема преисподней – были выражены не менее сильно и чтобы концепция «диалектического образа» была раскрыта с максимально возможной ясностью. Никто отчетливее меня не осознает, что каждое отдельное предложение здесь заряжено и должно быть заряжено политическим динамитом; но чем глубже этот динамит закопан, тем большей будет сила его взрыва. Я бы не осмелился давать вам «советы» по этим вопросам – я всего лишь пытаюсь уберечь вас в качестве почти что представителя ваших собственных намерений от определенной тирании, которую, как вы однажды сделали в случае Крауса, нужно только назвать таковой, чтобы избавиться от нее (BA, 53–54).
Это активное содействие, пусть даже скрывающее в себе непрошеную претензию на соучастие, сразу же прозвучало для Беньямина поощрительным сигналом. Однако в последующие годы все более диктаторское отношение Адорно в отношении того, что можно и чего нельзя говорить о пассажах, намного более пагубным образом сказалось на самой работе и на том, как она была принята, не говоря уже об умонастроениях Беньямина.
Тогда, в декабре 1934 г., Адорно, прочитав эссе о Кафке, разглядел контуры пассажей, маячившие на его заднем плане. Он ухватился за проводившееся Беньямином в этом эссе различие между концепциями «исторической эпохи» (Zeitalter) и монументальной «мировой эпохи» (Weltalter), требуя, чтобы в исследовании о пассажах Беньямин обратился к ключевой организующей исторической концепции – взаимоотношениям между «праисторией и современностью». «Для нас концепция исторической эпохи просто не существует… и мы можем понять мировую эпоху только как экстраполяцию, выведенную из буквально окаменевшего настоящего» (BA, 68). Это сделанное Адорно напоминание о ключевой роли философии истории в дальнейшем оказало глубокое влияние на труды Беньямина, когда в 1935 г. он вернулся к исследованию о пассажах. Если первый этап этого проекта, приходившийся на 1927–1930 гг., в основном сводился к всевозможным заметкам и наброскам, отражавшим влияние сюрреализма и того, что можно назвать «социальным психоанализом» с акцентом на идее «спящего коллектива», то в начале 1934 г., вновь принявшись за этот проект, Беньямин стал в большей степени ориентироваться на социологию и историю, побуждаемый к этому замыслом большого эссе о бароне Османе и предпринятой им крупномасштабной перестройки Парижа, включавшей снос многих старых кварталов и многих пассажей. Письмо Адорно укрепило его мнение о том, что история Парижа в XIX в. сама по себе являлась зарождавшимся «историческим объектом», за которым стояло продолжавшееся идеологическое строительство или, как выражался Адорно, который представлял собой «экстраполяцию, выведенную из буквального окаменевшего настоящего». Задача, которую поставил себе Беньямин, заключалась в том, чтобы раскрыть те аспекты «праистории», которые были погребены и искажены традиционной историографией; предполагалось, что итогом этих многогранных раскопок станет создание контристории. Тогда в Сан-Ремо Беньямин начал просматривать заметки, сделанные на первом этапе проекта, с точки зрения этой новой перспективы. Вернувшись весной в Париж, он вплотную взялся за обширные изыскания, связанные с пассажами. Впрочем, он понимал, что серьезная работа над этим проектом станет возможна лишь при наличии крупномасштабной поддержки со стороны института. А институту нужно было издавать журнал. К концу пребывания Беньямина в Италии все более безотлагательной становилась работа над эссе об Эдуарде Фуксе, которую Хоркхаймер «срочно требовал» для Zeitschrift. Это было задание во всех смыслах слова, от которого Беньямин уже долго уклонялся при помощи «хитроумных отговорок». Однако, как он признавался в феврале Шолему, продолжать увиливать было нельзя.
Адорно был не единственным другом Беньямина, с которым он боролся за интеллектуальное превосходство. Свою новую книгу «Наследие нашей эпохи» только что издал Эрнст Блох, и до Беньямина доходили слухи о том, что Блох ссылался на него и на его творчество как на одну из составных частей модернистского пейзажа 1920-х гг. Собственно говоря, Беньямин намеревался восстановить отношения с Блохом, которого он не видел с момента бегства из Берлина и который, по его мнению, уже многие годы нередко «воровал» у него идеи. Еще до того как Беньямин достал экземпляр новой книги Блоха, он написал черновик профилактического письма своему старому другу (это одно из всего двух уцелевших писем Беньямина Блоху), в котором предлагал встретиться и уладить все недоразумения. «Я полагаю, что с момента нашего последнего разговора было пролито уже достаточно крови и слез для того, чтобы мы смогли продолжить обмен идеями, который мог бы подбросить материала нам обоим. А теперь перехожу ко второму пункту: если мы можем сказать друг другу что-то новое, это не означает, что мы вправе забыть старое» (GB, 4:554). Оставшуюся часть письма занимает объяснение, судя по всему, адресованное не только Блоху, но и самому Беньямину, его необычайной чувствительности к восприятию его творчества Блохом. Каким бы оборонительным ни был тон этого письма, оно тем не менее ясно показывало, что Беньямин изо всех сил стремится не допустить, чтобы их взаимоотношения пали жертвой спекуляций и слухов.
После того как Беньямин в середине января наконец прочел книгу Блоха, он поделился своей откровенно пренебрежительной, но в то же время сдержанной и тонкой оценкой этого труда с Кракауэром, призывая последнего к конфиденциальности в этом деле, поскольку «Блох, возможно, уже прибыл в Париж» (GB, 5:27). Сравнив книгу Блоха с «величественным раскатом грома, которому предшествуют мимолетные предвестья, подобные молнии», Беньямин пишет, что этот гром порождает собственные «неподдельные отголоски», которые разносятся в «пустоте». Здесь он ссылается на ключевую концепцию книги Блоха – концепцию «искр в пустоте [Hohlraum]», к чему якобы сводится и, видимо, еще долго будет сводиться «наше состояние»[398]. Утверждается, что литературной формой, уместной в таких обстоятельствах, является монтаж, взятый на вооружение в 1920-е гг. во всех видах искусства. Монтаж, или «философский монтаж», представляет собой метод этой книги и ее главную тему. «В настоящее время, – пишет Блох в разделе, посвященном «театру монтажа», – не существует ничего, кроме трещин, сдвигов… руин, пересечений и пустоты». «У поздней буржуазии монтаж – пустота ее мира, заполненная искрами и пересечениями „истории внешнего облика“». Ход этой неброской истории с ее «взаимным наложением исторических лиц» приводит Блоха к «иероглифам XIX века», и, в частности, именно здесь читатель встречается с целым набором беньяминовских мотивов, включая торговлю вразнос, газовое освещение, всемирные выставки, плюшевую мебель, детективный роман, югендстиль и т. д. Блох не только блестяще использует то, что в своей рецензии 1928 г. на «Улицу с односторонним движением» называет «философией в форме ревю», но и со знанием дела заимствует из исследования о пассажах (не без великодушной ссылки на Беньямина) его тематику и совокупность используемых в нем методов, о которых он мог получить представление в ходе берлинских бесед конца 1920-х гг. и всевозможные отголоски которых имеющий уши мог расслышать в фельетонах Беньямина. В свою очередь, Беньямин счел, что тому, как Блох подает его материал, не хватает «сконцентрированности» – того самого заряда, который будет найден в «Пассажах» после их издания.
