По наводке от своей бывшей жены Доры, с которой Беньямин теперь регулярно переписывался, он направил Шолему запрос в отношении нового издательства, основанного в Тель-Авиве российской уроженкой Шошаной Персиц. Однако Шолем отговорил его от попыток писать ей: «Перевод твоих статей [на иврит]… не заинтересует те читательские круги, о которых идет речь, поскольку [эти статьи] будут для них чересчур передовыми… Если ты когда-нибудь захочешь писать для таких читателей, то тебе придется избрать совершенно иную форму самовыражения, которая может оказаться очень продуктивной» (BS, 87). Вне зависимости от того, насколько продуктивными были бы радикальное упрощение произведений Беньямина и смена их тематики, подобные заявления, несомненно, убеждали его в том, что в Палестине для него нет будущего. Тем не менее он отнесся к этому совету добродушно и поблагодарил друга за то, что тот избавил его от ненужных хлопот.
Первый заказ от французской газеты – коммунистического еженедельника Monde поступил Беньямину в конце 1933 г., судя по всему, при посредничестве Альфреда Куреллы, входившего в редколлегию газеты. Темой заказанной статьи был барон Осман, префект департамента Сена при Наполеоне III и главный организатор радикальной перестройки и «стратегического украшательства» Парижа в середине XIX в. Курелла ушел из Monde в январе 1934 г., после чего заказанная статья, очевидно, оказалась никому не нужна, потому что она так и не была написана (см.: C, 437). Однако с этого времени Осман никогда надолго не покидал мыслей Беньямина: он занимает важное место в проекте «Пассажи» (папка E), а кроме того, ему была посвящена короткая рецензия, написанная Беньямином для Zeitschrift für Sozialforschung в 1934 г. Изыскания Беньямина об Османе и о недавних достижениях в социолингвистике снова привели его во внушительное здание Национальной библиотеки, где он работал в знаменитом читальном зале «как среди оперных декораций» (GB, 4:365). В грядущие годы Национальная библиотека стала истинным средоточием его работы в Париже. «Меня поразило, – писал он 7 декабря, – как быстро мне удалось заново освоить запутанный каталог в Национальной библиотеке» (BS, 90). Именно изыскания об Османе в начале 1934 г. дали старт второму этапу работы над проектом «Пассажи»: этот этап с его упором на социологию продолжался вплоть до бегства Беньямина из Парижа в июне 1940 г. (см.: GB, 4:330). Впрочем, Беньямин, что было для него характерно, чувствовал себя не в состоянии продолжать работу над «объемной и подробной рукописью» до тех пор, пока Гретель Карплус не прислала ему несколько пачек такой же бумаги для заметок, какой он пользовался на первом этапе проекта; только при таком условии он был способен «обеспечить внешнее единообразие» своего труда.
Беньямин старательно избегал контактов со всеми парижскими немцами, кроме нескольких избранных. И дело было вовсе не в отсутствии возможностей для общения. За годы его изгнания в Париже возник ряд неформальных центров интеллектуального обмена между немецкими интеллектуалами-эмигрантами, включая кафе «Матье», кафе «Мефисто» на бульваре Сен-Жермен и Немецкий клуб, завсегдатаями которых были Генрих Манн, Герман Кестен, Брехт, Йозеф Рот, Клаус Манн, Альфред Деблин и Лион Фейхтвангер. Однако Беньямина отделяла от них его антипатия к социал-демократической позиции некоторых из этих авторов, а еще сильнее – его предпочтение к диалогу один на один с небольшой группой избранных: Брехтом, Кракауэром, Адорно, а также (теперь уже все реже) с Эрнстом Блохом.
После того как в Париж в конце октября или начале ноября прибыл Брехт со своей сотрудницей Маргарете Штеффин, ситуация несколько изменилась. Брехт и Штеффин (которые были любовниками) поселились в том же отеле Palace, где жил Беньямин, и в течение следующих семи недель между обоими мужчинами происходило регулярное и оживленное общение. 8 ноября Беньямин писал Гретель Карплус, используя условные обозначения, необходимые в письмах, отправлявшихся в Германию: «Бертольд, которого я вижу ежедневно, нередко проводя с ним много времени, пытается найти для меня издателей. Вчера рядом с ним неожиданно объявились Лотте [Ленья] и ее муж [Курт Вайль]» (GB, 4:309). В обширный круг общения интеллектуально ненасытного «Бертольда» вскоре вошли и другие эмигранты из Германии, прибывшие в ноябре и декабре: Зигфрид Кракауэр, Клаус Манн, драматург и романист Герман Кестен и сотрудничавшая с Брехтом Элизабет Гауптман, едва вырвавшаяся из Германии после того, как ее задержало и неделю допрашивало гестапо. Брехт и Штеффин работали над «Трехгрошовым романом» (издан в 1934 г.), рукопись которого они давали читать Беньямину[381]. Кроме того, у Штеффин нашлось время, чтобы помочь Беньямину с составлением подборки писем, опубликованной как Deutsche Menschen («Люди Германии»). Брехт выражал решительную поддержку изысканиям Беньямина о бароне Османе. Кроме того, Беньямин и Брехт вернулись к своему плану написать детективный роман и делали к нему предварительные заметки и наброски, хотя эта работа так и не вышла из стадии замыслов[382].
Вскоре после прибытия Брехта в Париж Беньямин писал: «…мое согласие с творчеством Брехта представляет собой один из самых важных и самых крепких пунктов всей моей позиции» (C, 430). Он никогда не изменял этой точке зрения, хотя вслед за Гретель Карплус был вполне готов признать «большую угрозу», скрывавшуюся во влиянии, которое оказывал на него поэт; опасения Карплус в еще большей мере разделяли Адорно и Шолем. Друзей Беньямина беспокоило – в силу совершенно разных причин – воздействие того, что сам Брехт называл своими «грубыми мыслями» (plumpes Denken), на хитросплетения идей Беньямина и его творчества. Не учитывая чрезвычайной глубины произведений Брехта, в совокупности оказавших большее влияние на немецкий язык, чем творчество какого-либо другого автора после Гёте, друзья Беньямина опасались, что утонченность его собственных работ будет принесена в жертву ортодоксальному, ангажированному марксизму. Эти открытые нападки на предпочтения Беньямина в смысле выбора друзей вызвали показательную реакцию с его стороны: «В экономике моего существования лишь очень немногие знакомства занимают полюс, противоположный полюсу моего изначального бытия». И эти знакомства он называет чрезвычайно «плодотворными». Далее Беньямин в этом письме, сочиненном в июне 1934 г., успокаивает Гретель Карплус: «Тебе, в частности, превосходно известно, что в своей жизни я в не меньшей степени, чем в своих мыслях, склонен к крайностям. Тот размах, который при этом достигается, и свобода противопоставлять друг другу вещи и идеи, считающиеся несовместимыми, зависят в своих конкретных проявлениях от опасности. И эта опасность как в общем плане, так и в глазах моих друзей проявляется только в форме этих „опасных“ отношений» (GB, 4:440–441). Беньямин был в той же мере готов к противопоставлению «крайних позиций» в своих мыслях, в какой его друзья были к этому не готовы. В частности, именно эта нестабильность, это сопротивление всему устоявшемуся и доктринерскому и придает его работам то поразительное, «живое» качество, которым восхищается уже не первое поколение читателей.
Стремление окружающих управлять его привязанностями не представляло для Беньямина ничего нового. Его бывшая жена и ряд его близких друзей усматривали аналогичную опасность в его подверженности влиянию со стороны Фрица Хайнле и Симона Гутмана и пытались раскрыть Беньямину глаза на эту мнимую угрозу. Его друзья ясно распознавали в Беньямине стремление к отождествлению, готовность к определенному слиянию собственной личности и мыслительных шаблонов с чужими. Именно эта миметическая способность и сознательное приятие «опасности», отнюдь не являясь недостатком, позволили Беньямину написать многие из его величайших работ: отважное отождествление себя с Гёте, Кафкой, а затем и Бодлером привело его к идеям, которые в ином случае могли бы не родиться на свет.
