Его сетования на то, что остров изменился, разумеется, усугублялись темными тучами, нависшими над всей Европой вследствие германского кризиса. В этом отношении Беньямин сохранял верность своему давнему принципу – избегать комментариев о политической ситуации в своих письмах и отказываться обсуждать такие вопросы в личных разговорах. Вместо этого он старался привнести в свою отныне бродячую жизнь какой-то продуктивный режим и заново изучал знакомые места. Там, где не были слышны ни «грохот и удары молота», ни сплетни и споры «ограниченных лавочников и курортников», к нему в какой-то мере возвращались «прежняя красота и безлюдье этих мест» (C, 415–416, 408). Вооружившись шезлонгом, одеялом, термосом и прочими припасами, он, как и в прошлом году, устроил себе кабинет в укромном лесном уголке. Поначалу холодные ветры делали практически невозможной всякую работу на открытом воздухе, и единственной «компенсацией» за дневные лишения для Беньямина служила эмалированная ванна с горячей водой у Неггератов, в те дни представлявшая собой относительную роскошь на Ибице. Позже Беньямин получил возможность ранним утром отправляться на любимый склон холма, где он доставал из кустов спрятанный там шезлонг, раскладывал свои книги и бумаги и мог читать и писать без всяких помех. Он описывал свой дневной распорядок в Сан-Антонио в письме, адресованном Гретель Карплус (см.: GB, 4:207–208) – одном из нескольких отправленных ей тем летом длинных писем, в которых он впервые называет ее придуманным им для нее прозвищем Фелицитас[352] и подписывается одним из своих тогдашних псевдонимов – Детлеф или Детлеф Хольц (кроме того, он называет себя ее «приемным ребенком» в отличие от Адорно, ее «трудного ребенка»). Обычно он вставал в шесть или в полседьмого, затем ходил к морю искупаться и поплавать и к семи был в своем лесном убежище; там он в течение часа читал Лукреция. В восемь утра, открыв термос и позавтракав, он работал, подкрепив свои силы стоицизмом и скромной трапезой, до часу дня, нередко делая около полудня паузу для недолгой прогулки по лесу. Около двух он обедал в городке за длинным столом, где тщательно соблюдал местный этикет, а после обеда любил читать или что-нибудь «царапать», сидя под соседним фиговым деревом. Из-за отсутствия шахматных партнеров он порой проводил вечера за игрой в карты или в домино (хотя его противники, по большей части не занятые никаким умственным трудом, играли «чересчур всерьез») или за разговорами в кафе. Вернувшись в свою комнату, которую с ним делили «три сотни мух», он ложился в кровать в девять или в полдесятого и при свете свечи читал детективный роман Сименона.

По мере дальнейшей жизни на острове даже такой режим перестал в должной мере приносить ему избавление от шума и пыли Сан-Антонио, и Беньямин стал то и дело совершать экскурсии во внутренние части острова. Во время одной из таких вылазок, предпринятых в обществе нового знакомого, он ознакомился с «одним из самых красивых и удаленных уголков острова». Его спутником был 22-летний датский гравер Поль Гоген, внук знаменитого художника, живший в глубине острова, в горной деревушке, где он был единственным иностранцем. В пять утра выйдя в море с ловцом омаров, Беньямин и Гоген, человек «такой же нецивилизованный и такой же чрезвычайно изысканный», как и пейзажи в этих краях, провели три часа с ним на лодке, знакомясь с его ремеслом, после чего высадились на берег в укромной бухте. Там им открылось «зрелище, столь совершенное в своей непреложности… что оно балансировало на самой грани невидимости». Их глазам предстало несколько собравшихся около рыбачьих лодок женщин, одетых во все черное, – непокрытыми оставались только их «серьезные и застывшие» лица. Смысл этой картины оставался для Беньямина неясен до тех пор, пока спустя час они не повстречали на горной тропе, ведущей к деревне, «шедшего нам навстречу человека, который нес под мышкой крохотный белый детский гробик». Женщины у моря были плакальщицами, пришедшими на похороны ребенка, но не пожелавшими пропускать редкостное событие – прибытие с моря моторной лодки. «Чтобы оценить поразительность этого зрелища, – отмечает Беньямин, – нужно было сначала понять его». Он подозревал, что Гогену смысл происходящего был ясен с самого начала, но «он человек очень неразговорчивый» (C, 419–421).

Очарование Средиземноморья время от времени по-прежнему производило на Беньямина магическое воздействие. Он завершает письмо Гретель Адорно идиллическим описанием панорамы, открывающейся с его места на высокой террасе: «Подо мной лежит городок; шум кузницы или стройки проникает снизу вверх подобно дыханию земли, начинающейся прямо у подножия моего бастиона – так невелика эта полоска города. Справа от домов я вижу море, а за домами очень плавно поднимается остров, с тем чтобы за цепочкой холмов, терпеливо тянущихся вдоль горизонта, снова погрузиться в море» (GB, 4:209). Яркие впечатления он выносил и из длительных прогулок по островной глубинке. «В горах находятся едва ли не самые окультуренные и плодородные места на острове. Землю пересекают глубокие канавы, которые, однако, настолько узки, что нередко долго тянутся невидимыми в густой траве насыщеннейшего зеленого цвета. Шум воды в этих канавах похож на журчание. Склоны поросли рожковыми деревьями, миндалем, оливами и хвойными породами, а долины заняты посевами кукурузы и бобовых. На фоне скал выстроились цветущие олеандры» (GB, 4:231–232).

Хотя Беньямин изо всех сил старался максимально сократить свой круг общения, например активно избегая бывшего дадаиста Рауля Османа, жившего неподалеку от Сан-Антонио, тем не менее он пользовался некоторыми преимуществами сложившейся на острове новой социальной ситуации. Например, он стал завсегдатаем в баре «Мигхорн» (что означает «Южный ветер»), который принадлежал Ги, брату Жана Сельца. Он оставался частым гостем и в доме Сельцев на Калье-де-ла-Конкиста в Ибице, где Жан и его жена Гийе регулярно устраивали приемы для группы писателей и художников. Беньямин даже пытался учить испанский, собрав, как он поступал всякий раз, когда вспоминал о своем обещании выучить иврит, настоящий арсенал методик, включая традиционное изучение грамматики, частотный словарь и новомодный «суггестивный» подход. Итоги всех этих трудов были аналогичны успехам в изучении иврита: по его собственному признанию, по-настоящему языком он так и не овладел.

Последнюю неделю мая Беньямин провел у Сельцев в Ибице; он нуждался в относительной тишине их дома с его цветником и видом на бухту и далекие горы с тем, чтобы закончить доставившую ему много хлопот работу о современной французской словесности, предназначавшуюся для его дебюта в новом журнале Хоркхаймера. Своим хозяевам он читал отрывки из «Берлинского детства на рубеже веков», переводя их на лету, и затруднения, с которыми он столкнулся при изложении некоторых пассажей по-французски, вдохновили Сельца на перевод этого труда. Хотя, по словам Беньямина, Сельц не знал немецкого, работа над переводом продвигалась, приняв форму тесного сотрудничества – «мы часами обсуждали мельчайшие моменты», – и Беньямин объявил, что окончательный результат его более чем устраивает[353]. Именно во время этого пребывания в старом городке Ибица в конце мая они с Сельцем вместе курили опиум, выполняя желание, впервые выраженное Беньямином годом ранее. Впечатления от этого опыта подробно описаны Сельцем в его эссе Une expérience de Walter Benjamin[354], и более лаконично – самим Беньямином в письме Гретель Карплус: