Беньямин покинул Берлин вечером 17 марта, задолго до первой волны «юридического» отлучения евреев от германской жизни. 1 апреля был объявлен первый всеобщий бойкот еврейских предприятий, а в течение последующих месяцев принимались меры к изгнанию евреев с государственных должностей и из свободных профессий. Сев на парижский поезд, Беньямин без всяких происшествий выехал за пределы родной страны. 18 марта во время остановки в Кельне он встретился с историком искусства Карлом Линфертом, редактором и корреспондентом Frankfurter Zeitung, становившимся для Беньямина все более важным интеллектуальным партнером, в то время как его произведения играли все более заметную роль в творчестве самого Беньямина. Эссе Линферта об архитектурном рисунке XVIII в. разбирается в финале статьи Беньямина «Скрупулезное изучение искусства» и цитируется в «Пассажах». Перед отъездом из Берлина Беньямин написал Феликсу Неггерату и Жану Сельцу, подтверждая свое намерение снова надолго приехать на Ибицу – на этот раз на пять месяцев. Более далеко идущих планов он на тот момент не строил. Как он отмечал в письме Шолему, едва ли кто-нибудь, находящийся в его положении, способен заглядывать так далеко в будущее. Прибыв 19 марта в Париж, он поселился в отеле «Истрия» на улице Кампань-Премьер на Монпарнасе, где прожил до 5 апреля, после чего отправился в Испанию. Не исключено, что Беньямин остановил свой выбор на этом отеле из-за того, что с ним было связано много имен из мира искусства. В частности, это заведение пользовалось успехом у сюрреалистов: здесь останавливались Пикабиа, Дюшан, Ман Рэй, Тцара, Арагон и Кики де Монпарнас (а также Рильке, Маяковский и Сати). Луи Арагон даже посвятил этому маленькому отелю стихи:

Как Беньямин сообщал Танкмару фон Мюнхгаузену, во время этого двухнедельного пребывания в Париже он только и делал, что сидел и курил трубку â la terrasse, качая головой над газетами. Но помимо этого, его взгляд был устремлен в будущее, каким бы мрачным оно ни казалось: он объявил Шолему, что в их переписке открывается «новая глава». Кроме того, в отличие от некоторых изгнанников, видевших в нацизме не более чем очередную короткую главу в бурном потоке новейшей германской истории, Беньямин отлично понимал, что он вступает в новую главу и в своей жизни. По этой причине он подал прошение о получении французского carte d’identité и начал осторожно изучать возможности для издания своих работ. Он встретился со своим старым другом времен молодежного движения и Der Anfang Альфредом Куреллой, который в тот момент входил в окружение Брехта; Курелла был включен в редколлегию так и не состоявшегося журнала Krisis und Kritik, а вскоре ему предстояло стать редактором французской коммунистической газеты Monde. И хотя Беньямин в полной мере отдавал себе отчет в том, что бегство из Германии будет иметь катастрофические последствия для его работы, а соответственно, и для его способности зарабатывать на жизнь, ему удалось, несмотря на кризис, на несколько месяцев вперед обеспечить себе небольшой, но постоянный доход: он сдал свою берлинскую квартиру «надежному человеку» по имени фон Шеллер, который в итоге снимал ее до 1938 г. «Посредством сложных договоренностей» Беньямин сумел дополнить этот доход еще несколькими сотнями марок, рассчитывая, что этого ему хватит для нескольких месяцев жизни на Ибице. Наконец, в Берлине у него остались друзья, в первую очередь Гретель Карплус и Танкмар фон Мюнхгаузен, готовые помогать ему в практических вопросах, связанных, в частности, с его квартирой, и распорядиться его бумагами, книгами и прочим имуществом, которое он не забрал с собой.

Серьезным источником беспокойства служило то, что Дора и Штефан все еще находились в Берлине. «Все это… было бы переносимо, если бы не нынешнее местонахождение Штефана» (BS, 36). В конце марта Беньямин написал Доре из Парижа, предлагая отправить Штефана в Палестину, где брат Доры Виктор участвовал в основании деревни, но его бывшая жена отвергла это предложение, не желая расставаться с сыном. В апреле Дора потеряла работу, после чего они вместе с 15-летним Штефаном начали учить итальянский в надежде найти безопасное пристанище на юге. Впоследствии осенью 1934 г. Дора купила и начала содержать пансион в Сан-Ремо, курортном городке на Лигурийском море в Северо-Западной Италии, откуда сразу же отправила Беньямину искреннее приглашение приехать и стать ее гостем – что он и сделал[349]. В течение года, прожитого в нацистской Германии, Дора тщетно пыталась найти для своего бывшего мужа издателей. Штефан, считавший себя человеком строго левых взглядов, пробыл в Германии до лета 1935 г., посещая гимназию и пытаясь вести какое-то подобие нормальной подростковой жизни. В сентябре того же года он воссоединился с матерью в Сан-Ремо, поступив там в местный лицей, а впоследствии продолжив обучение в Вене (где жили родители Доры) и в Лондоне. Дора предоставила ему полную свободу во всем, что касалось его жизни, объясняя это его отцу тем, что «он очень рассудителен».

В начале апреля Беньямин отправился на Ибицу в обществе Сельцев, задержавшись на несколько дней в Барселоне, где жили его старые друзья Альфред и Грета Кон. Кроме того, возможно, он собирался навестить там свою «красавицу-подругу», ту самую разведенную жену берлинского врача, о которой говорила Шолему Ольга Парем[350]. Прожив несколько дней в доме у Сельца в городке Ибице, 13 апреля Беньямин прибыл в деревню Сан-Антонио. Оказалось, что это место за год резко изменилось. Сам остров из прежнего первозданного тихого уголка превратился в оживленное курортное местечко, куда на лето приезжали преимущественно немцы, включая и немало нацистов. Как выразился Жан Сельц, «волшебная атмосфера определенно была осквернена»[351]. Сан-Антонио заполнял грохот новой стройки: жители острова спешили извлечь выгоду из наплыва пришельцев: сначала туристов, а теперь и изгнанников; нажиться на ситуации удавалось даже нескольким иностранцам, включая и Неггератов. Они сдали в аренду свой дом на Са-Пунта-дес-Моли, над бухтой Сан-Антонио, и к моменту прибытия Беньямина собирались переезжать в новый дом, построенный местным врачом на противоположной стороне бухты в самой деревне Сан-Антонио. Беньямину были гарантированы два месяца жизни у Неггератов, и он предвкушал возвращение в комнату, в которой жил предыдущим летом, наслаждаясь прогулками в соседней роще. Новое место жительства показалось ему намного менее привлекательным. Помимо того что новый дом оказался скучным в архитектурном плане и был неудобно расположен, из-за тонких, как бумага, стен по нему из комнаты в комнату свободно гуляли звуки, а с ними и порывы холодного ветра: лето в том году припозднилось. Имелись там и некоторые плюсы: Беньямину досталась большая комната, при которой имелось даже что-то вроде гардеробной и ванна с горячей водой, но к нему так и не вернулось ощущение жизни в приятном месте, которое он испытывал в прошлом году. Изменился и сам Неггерат, казавшийся теперь более сдержанным и переставший быть тем «разносторонним гением», которого Беньямин знал в студенческие годы. Но самым тревожным был рост цен, вследствие чего даже после частичной продажи своей коллекции монет (о чем позаботился в Берлине Танкмар фон Мюнхгаузен) Беньямин был вынужден существовать на свой «европейский минимум», составлявший 60–70 марок в месяц. Он проводил дни в своем «прошлогоднем лесу» и часто отправлялся в портовый городок Ибицу, чтобы посетить Сельцев и посидеть в кафе (городской кинотеатр казался ему слишком грязным), где он отдыхал от «атмосферы колонии… самой ненавистной из всех атмосфер», окутавшей Сан-Антонио. «Мое давнее недоверие ко всяким строительным предприятиям… нашло здесь даже слишком резкое подтверждение» (C, 415–416, 419).