— Так, а ты сам этой техникой не владеешь, Эрг?

Наш защитник медленно приподнялся, посмотрел на свои руки и как-то странно забрюзжал перед тем, как ответить:

— Тэ Джеркка хотел меня научить дыханию как у бойцов Движения, но как-то…

— Но как-то что?

— Не мое это было. Я не захотел идти по этому пути. Не смог. Я для себя выбрал ударный стиль, перекрытие зоны боя.

— Почему?

— Движение — это идеальный вариант для схваток один на один. С молнией ни один нормальный человек справиться не может. Но я — защитник. Вы все у меня за спиной. Вас двадцать, и вы все ценные, вас всех нужно прикрывать. Для меня смысл не в том, чтобы спасти свою собственную шкуру. В девяти случаях из десяти я стараюсь спасти именно вашу. Когда мне исполнилось тринадцать, Тэ Джеркка мне сказал: если выберешь Движение, будешь непобедим. Но если выберешь крыло и удары, тактику объемного щита, которой я могу тебя обучить, сможешь почти в любом бою защитить Орду. «Это вопрос тактики», — сказал ему я. А он мне ответил: «Это вопрос этики, макака. Твоя Орда — лучшая в истории, помни об этом отныне и впредь».

— Отныне и впредь?

— Да, «отныне и впредь». Он все время так говорит. У него свой жаргон, и он часто слова глотает. И он тогда еще сказал: «Твоя Орда последняя. Защищай хорошо. Дай шанс им дойти… наконец понять»

— Почему последняя? С чего он это взял? Тридцать четвертая уже наготове. Они как раз в этом году выходят из Аберлааса!

— Не знаю. Он видит какие-то вещи. Как Караколь. У него случаются проблески вот такие.

Эрг замолчал и уставился в пустоту, что на него было совсем не похоже.

— Ты еще что-то хочешь сказать, Эрг?

— Да, но только вы пообещайте…

— Никому не говорить?

— Ни Пьетро, ни Голготу, ни даже Фиросту. Никому.

Мы с Ороси тут же, не сговариваясь, плюнули в знак подтверждения. Когда Эрг начал говорить, было видно, что он пожалел, что доверяет нам свой секрет, но все-таки продолжил, решил удалить слова из памяти, как опухоль:

— В день моего посвящения Тэ Джеркка сказал мне, что я не лучший боец-защитник. И что никогда им не стану. Но что именно поэтому он меня и выбрал: потому что во мне есть стрерф, внутренний поединок того, кто знает, что он не лучший. «Лучшим ты станешь, потому что ты он не есть, и оттого, что бороться сам с собой будешь, потому что сам знаешь это». Он, конечно, появлялся потом на разных этапах пути, хоть раз в год, но виделись. Но я его слова не забыл. Не лучший. Два года, как не видел его. Мне его не хватает.

— И как он был в последний раз?

— С каждым разом только лучше. Пусть даже и стареет. Он начал складываться пополам. Он сворачивается, становится меньше под эффектом своего внутреннего

ветра, от своей собственной прогрессии. У него удивительное дыхание. Он вдыхает порывы…

— Я тоже его видела года три назад. Он хотел познакомиться с «аэромастерицей ветра», как он сам сказал. Он человек невероятно проницательный и крепкий, я им искренне восхищаюсь. Я думаю, что если бы у людей не была такая вязкая плоть по природе, то у такого человека, как Тэ Джеркка, уже бы наверняка не было тела, он бы весь превратился в спираль, в воздушное колесо в непрерывном невидимом вращении. Мы бы видели в чистом виде его внутренний ветер, его вихрь, а он у него прекрасен, абсолютной чистоты.

Ω

Вся фреольская мелюзга развалилась на своих шелковых замызганных подушечках, всех искусанных, изорванных и затоптанных на переменах. Расселись слюнтяи полукругом и уши развесили, слушают не налюбуются, как их шлюшка учительница расстилается перед ними, устроила развлекуху, как на карнавале, рисуночки им рисует, сказочки рассказывает, игры тупоголовые устраивает… Может, еще пойдет пооблизывает их, раз она такая любвеобильная? Я в их возрасте тоже на корабле торчал, только он меня из верховья в Аберлаас тащил. Я в их возрасте учился стоять против ветра, с вентилятором в рыло. Не было у меня никаких игрушечек, подушечек, рисуночков и шалав-училочек. И учился я лучше и быстрее, чем вся эта розовощекая мелочь, я руку в хрон готов засунуть, если кто не верит. Это коммодор попросил, а ему я отказать не мог, чтоб я, Пьетро и еще кто-нибудь из ордийцев — я Каллирою с собой взял, чтоб не таскалась там с матросами, — пришли к малышне на урок морды свои показать да объяснить, на кой мы тут скребемся по свинарнику этому, чтоб пойти схватить за шиворот шквальный ветер в

верховье. «На наших занятиях мы стараемся никогда не упускать удобный случай пригласить людей, с которыми встречаемся на нашем пути. Ваше присутствие — исключительная и ценнейшая возможность для нас объяснить детям принципы и ценности Орды. Я уверен, что вам понравится отвечать на их вопросы», — вот так все преподнес этот удод бородатый, попробуй отвертись. Я, конечно, так не думал, но был за мной один оранжевый должок. Вот я и потащился в класс. Я как только вошел, понеслось шушуканье. Ребятня обалдела от радости, что мы пришли, у них аж сливки заблестели. Повскакивали сразу с мест и давай нас поливать вопросами, как из шланга…

π

Кругообразный зал был освещен через иллюминатор, проделанный в верхней палубе. Учительница, молодая лучезарная девушка, вела урок из центра зала. Она попросила нас сесть на пуфы напротив ребятишек. Но Голгот остался стоять со скрещенными за спиной руками. Весь насупленный. Учительница нарисовала прямо на паркете длинную полоску земли, тянущуюся с востока на запад. На самой западной точке написала «Нижний Предел». Слегка пожирнее нарисовала Краевую скалу — низовой барьер нашего мира, а чуть перед ней написали «Аберлаас». На другом конце она написала «Верхний Предел» и за ним большой вопросительный знак. А между ними расположились самые крупные города вдоль линии Контра. Вплоть до Норски. Далее, разумеется, царила неизвестность. Слева и справа она заштриховала белым мелом выступы, подписанные «Ледники». А затем расставили на линии Контра фигурки, примерно на второй трети пути… Это было как-то странно. А почему не на первой трети? Или на полпути, или на третьей четверти? Откуда мы знали, какая дистанция отделяет нас от Верхнего

Предела? А что, если этот путь вообще бесконечен? На доске была прикреплена схема Орды в позиции контра, со всеми нашими двадцатью тремя именами, должностными обязанностями и гербами. Дети были очень милые и слушали вовсю с полным воодушевлением. Видно было, что к нашему визиту подготовились заранее и с умом, чтобы позволить их естественной любознательности проявить себя в полной мере. После презентации, которую Караколь устроил накануне на площадке для игры в плато, мы были для них сродни живым легендам. Грабители, разбойники и контровые пираты отошли в их воображении на второй план. Их место заняла Орда. Когда я усаживался, то заметил одну деталь, которая мне это подтвердила наверняка: у одного из заводил класса на плече красовалась татуировка голготской омеги!

Здесь, как и в любом другом поселении подветренников, в которых нас принимали, для меня всегда было крайне важно то, какой след мы оставим в памяти местной детворы. Я, пожалуй, менее остальных был уверен, что наша жизнь имеет смысл. Но зато я знал лучше, чем кто бы то ни было, что она имеет ценность. Сама по себе, без условий, вне зависимости от успеха или поражения. Эта ценность заключалась в борьбе. Она исходила из того глубоко физического контакта, который мы имели с ветром. Лицом к лицу. Она заключалась в немыслимой силе нашего Клинка, нашего Пака. В уму непостижимой толще знаний и опыта, которую унаследовали наши кости. Она была в том благородстве сердца и в неистовом стремлении, которое мы с Голготом несли впереди всего прочего. В представлении подветренников благородство как будто расслаивалось на отдельные ценности. Для них оно было набором символов: элегантность, неброское богатство, подкрепленное определенным регистром жестов и