Не имеет особого значения отчего именно я потерял сознание: от полного изнеможения или от того, что стал задыхаться, а может мне по шлему угодил какой-то предмет, попавший в шквалистый поток, а может просто для того, чтобы больше не ощущать дичайшей боли в теле, истерзанном осколками. Может, у меня центральный карабин стерся и распался, может, обвязка отвалилась. Я видимо еще долго так летел кубарем в пустоту, подлетая на волнах шквального прибоя, я, наверное, даже стал притормаживать на восходящих, а в конце концов невообразимая толща слоев воздуха вероятно даже смягчила мой полет, когда я…

— Да уберите кто-нибудь эту тушу! Он мне решетку на роторорубке забьет!

— А вдруг он жив еще? Марсиа, иди проверь!

— Может, не будем время зря тратить, а?

— У него татуировка! У него карта на спине!

— Ага, а десятого Голгота ты там по близости не видишь часом? Убери этот мешок с костями, говорю! По фареолу волну в 11 баллов передают через четыре минуты или у тебя уши надуло?

— Черт!

— Ну что еще, Мики?

— Он живой!

— Да чтоб тебе! Ну и что он говорит, раз он живой?

— Эй, парень… Раклюха ты! Тебя как звать?

— (…) Сов… Сов… Севченко… Строчнис…

— Ты чего в мертвой зоне забыл? Жить надоело или как? Опилок наскоблить решил, что ли?

— Где… я?

— Где ты? Эй, слышали, спрашивает, где он?!

— Вот идиота кусок! Совсем двинулся, что ли?

— Убери его с зоны, Мики, через две минуты зашквал!

— Ну этот прям под счастливой звездой родился. С нее и свалился!

— Как-то его покромсало со всех сторон, он как из мясорубки выпал!

— Где… я?

— В задней клоаке мира, дружбанище! В худшем месте, в котором ты за свою раклеровскую жизнь побывал! Ты в мертвой зоне, на Зашквальной!

— Где?..

— Западная окраина Аберлааса, Нижний Предел, Краевая скала! У тебя с географией проблемы? Или ты заново на свет родился?

Вы не обязаны это читать…

Расхожей мыслью было бы считать, что подобный роман, являющийся результатом трех наполненных лет, проведенных в полнейшем уединении на Кап-Корс, трех лет труда над текстом и запала, должен писаться в одиночестве.

Он и писался в одиночестве.

С тем лишь значительным нюансом, что, как сказал бы Ж. Делёз, речь идет об одиночестве необычайно населенном. Оно населено расколотой семьей, разрозненными людьми, друзьями, подругами, заполнено их вихрями — этой наиболее живой, ярко очерченной и совершенно уникальной частью их самих. Той, что приводит меня в волнение и приносит радость, когда я о ней думаю.

Именно им, населившим мое одиночество, я бы хотел выразить здесь свою признательность.

-

Не важно, что эти имена тебе ничего не скажут, дорогой читатель, ничто тебя не обязывает читать дальше, на этом ты можешь закрыть и отложить эту книгу. Но можешь и продолжить путь, привет, турист!

Заходи, у нас тут хорошо, вот увидишь:

В первую очередь, и еще с самых первых дней, хочу поблагодарить тебя, дорогой брат, за твою веру в эту эпопею, за уместность всего того, что ты привнес в рассказ, за твою порою бурную, но всегда столь явную и глубоко ощутимую любовь, что питает меня даже тогда, когда я, как может показаться, даю на нее скупой ответ.

Спасибо и тебе, сестра, за твое столь тонкое и пылкое прочтение, за твою увлеченность этой книгой, за плед любви, что ты и дети набрасываете мне на плечи прямиком из юго-западного уголка Франции в те дни, когда мне бывает особо холодно.

Моим отцу и матери. Спасибо тебе, папа, — вот истинный Голгот, — за твою неиссякаемую, пульсирующую энергию, за теплоту, что разливается по моим венам. Спасибо, мама, за твое поднимающее дух присутствие, за твою опеку львицы надо львенком. За внутреннюю силу и за самостоятельность, которыми я вам обязан, ваш сын вам говорит спасибо.

Пару строк и для тебя, Клэр, чтобы сказать тебе, что сила нашей связи, твоя преданность, были мне помощниками все три года моего корсиканского уединения. Твой ум, твоя неспокойность и смелость всегда поддерживают во мне желание продолжать бороться, как и ты, сестра по оружию.

Если многие из моих друзей поселились во мне во время написания книги, то некоторые из них разбили целый лагерь в рядах Орды, столь многое я у них позаимствовал, порой сегментами, а порой и целыми длинными чертами, чтобы вооружить моих персонажей и дать им опору, на манер того, как вкладывают прутья в железобетон. Пусть найдут для себя в этих строках полагающуюся им дань за наиболее проявившееся сходство:

Степп Форехис практически всем обязан тебе, Стефен, (здорово, друг!), за твою столь крепкую и тонко выстроенную силу прорастания. Силамфр — плавное и чуткое эхо Кристиана, Каллироя — пылкой хрупкости Доминик, потерянной из виду, но всегда остающейся со мной, Кориолис переняла некоторые черты от далекой Маривонн, а Аои зачерпнула артистической и подвижной мягкости Эммануэль.

Ороси, хоть и является сложным переплетением различного женского влияния, обязана своей возвышенностью и упрямством в поиске смысла, а также столь особенным сочетанием строгости и чувственности, Анне и Клэр, так непохожим друг на друга.

Пьетро достались его благородство и сдержанность от Оливье и Юбера, этих двух мраморных колонн.

Караколь перехватил у Эмерика его былые выходки, его заостренную внимательность к происходящему и его многочисленные ответвления, чтобы совместить их с жаждой встреч и с букетом повседневного искусства Cappizzano, этим Всецветным даром!

Эрг Махаон то и дело отсылает нас к Лео своей порядочностью, важностью, которую он неукоснительно придает понятию ответственности и своим пристрастием к боевым искусствам.

А Голгот, спросите вы? А Сов? Ярость Голгота исходит только из меня. Сов близок мне, хоть его силуэт с самого начала романа и восходит к моему другу Бобану, этому столь дорогому мне хорвату, вымощенному из поэзии, привязанности и мужественного упрямства.

Я также хотел бы поблагодарить на лету моих друзей из Веркора, за их теплоту и за их энергию: в первую очередь Марианн, а еще Стефа, Брюно и Тифен, Дидье, Сумасшедшего Тофа, Кати, Жюльена, Кристиана, Рыжую Сесиль, Рафа, Армелль и еще многих других, чьи имена сопротивляются перу…

В моей монашеской жизни в Нонзе, благодарю тебя, Давид, за потоки свежего воздуха и смеха, которые ты так часто приносил с собой; так же тебя, Жерар, за твой неповторимый, литой из камня, характер, и тебя, Элен, за улыбку, которой ты каждый раз озаряла свое появление.

А о котиках ты, случайно, не забыл? Конечно, нет, спасибо и вам, корсиканские медвежата на мягких лапках, мои попрыгунчики, Мама-Кошка, Кот-Голгот, Заводила, Айола и Айоло, и уйма других. Не раз единственным источником нежности и ласки за весь мой день бывали только вы!

Из Парижа, через все Средиземноморье, я частенько ощущал энтузиазм чтения Скрытного Мики, и тихое уважение Мудреца Марсьяля, полноту щедрости Наташи, и юмор грека Себа — ничто иное, как чистое дыхание разума. Из Австралии ко мне поднималось тепло Эстель, а из Нантер — ценнейшая доброжелательность Бернара, смех Пьера и умение слушать Виржини. Из Лиона ко мне порой доносилось эхо Жана-Кристиана, а из Пуатье — прерафаэлитские отблески Лоранс, которой я обязан первыми набросками книги. Из Меца, от поэта Венсана Валя, вживую и в переписке, я получил один из полезнейших уроков стиля, но для меня столь трудно применимый: урок намекающей сдержанности. Спасибо Венсан, но дай мне время научиться…