Лина сидит у окна бледная, озябшая, пока не начинают голосить по деревне первые петухи. Сперва раздается один, хриплый еще спросонья голос, будто пробует на слух тишину. Но деревня молчит, спит после сладких трудов, и петух, помолчав, снова возвещает: «Ку-ка-ре-ку-у». И тогда отзывается сразу несколько голосов, глухих и чистых, молодых и старых. Они текут со всех концов деревни и заполняют все, торжествуя и радуясь, а потом вдруг разом, как по команде, стихают. И снова тишина нависает над хатами, тугая и тягучая деревенская тишина, от которой не уйти никуда, не укрыться, и так до вторых петухов. И лишь после них приходит наконец рассвет, а вместе с ним и Нанка.

Нанка подбивается Лине под руку и таинственным шепотом спрашивает:

— Ты чего не спишь?

— Не знаю. Просто не спится.

— А хочешь, я тебе расскажу, как дети родятся?

Ее вопросы всегда неожиданны, поэтому трудно бывает сообразить, что ей ответить.

— А, не знаешь? — тут же ловит Нанка. — Ну, так слушай, что я тебе расскажу. Рыжие родятся утром, когда солнце встает, беленькие — днем, а черные, — она делает большие глаза, — те все вечером.

— Кто это тебе сказал? — смеется Лина и прижимает Нанку к себе.

— Сережка.

— Чудак твой Сережка.

— Ага, ничего он не мой, а твой.

— Мой? Почему мой?

— Потому что, потому что… — Нанка никак не может решиться сказать это, — потому что он тебя любит.

— Кто любит?

— Кто, кто? — Нанка кидается в хитрость: — Дед Силыч, вот кто. Медом он тебя угощал? Угощал. Значит, любит. — И, чтоб поскорей замять этот разговор, спрашивает: — Тетя Линочка, а ты умеешь на звезды загадывать?

— Нет, не умею.

— Хочешь, научу?

— Хочу, конечно.

— Ты выбери какую-нибудь звездочку и загадай. Что хочешь. Если упадет звездочка, значит, сбудется. А если нет… Ну, на нет и суда нет. Вон смотри, одна звездочка еще светится. Скорей загадывай.

— А ты?

— Я уже загадала.

— О чем?

— Ага, о чем? Не скажу. — И тут же выпаливает: — Чтоб Колька рыжий мне рогатку подарил. Думаешь, не подарит?

— Не знаю. Может, и подарит.

— Не, не подарит. Я уже сколько разов загадывала, — вздыхает Нанка и облизывает сухие губы.

— Ну и что — звезды не падают?

Теперь Нанка хитро улыбается.

— Так я — понарошке. У меня знаешь сколько желаннее? И звезд даже не хватит.

ОДНАЖДЫ, ГУЛЯЯ БЕРЕГОМ РЕКИ, Лина с Нанкой забрели в школу. Правда, на парадной двери висел замок — занятия уже закончились, но Нанка провела Лину через пристройку: там была потайная дыра, они в нее пролезли и очутились в школьном коридоре. Коридор был пуст и длинен, и каждый шаг гулко отдавался в пустоте, так что Нанка даже испугалась.

— А вдруг директор выйдет, да нас как схватит! Ой, я боюсь!

Но, пересилив страх, она все же зашла в класс, уселась за парту и сказала:

— Давай, тетя Лина, учи меня.

Лина растерялась. Она так долго ждала этого часа, этой минуты, когда в первый раз войдет в класс, и дети поднимутся навстречу ей, и десятки глаз устремятся на нее с вопросом и ожиданием. А сейчас перед ней сидела одна Нанка, но глаза ее смотрели строго и требовательно и тоже ждали. И Лина, подчиняясь какому-то внезапному чувству ответственности, прошла к учительскому столу и села на краешек стула.

— Дорогие дети, — сказал она, — сегодня мы начинаем с вами изучать историю древнего мира. Но сначала давайте познакомимся. Меня зовут Лина Сергеевна.

— А меня Нанка, — сказала Нанка и снова стала серьезной. — Давай, давай дальше, тетя Линочка.

Лина написала на доске тему урока, но когда обернулась, то увидела, что класс пуст — Нанки за партой не было. Она забралась в шкаф, где лежали гербарии, и Лине, может быть, долго бы пришлось ее искать, если б Нанка не начала там чихать.

— Ну, Нанка, — сказала Лина, извлекая ее из шкафа, — я с тобой больше никуда не пойду. Ты обманщица.

— Ага, тетя Линочка, я ж понарошку.

Потом они заглянули в физкультурный зал, здесь пахло сыростью и было темно: свет еле пробивался в щелки заставленных ставнями окон, и курносый Соколов глядел на них с высоты своего пьедестала.

— Эй, эй! — вдруг закричала Нанка и заспешила к выходу. — Эй, погоди!

Но, когда они выбрались наконец наружу, там никого уже не было.

— А кого ты видела, Нанка?

— Вроде Сережка в окне метнулся. — И строго добавила: — Ходит тут, шляется.

Наверное, Нанка обозналась, потому что Сережку они в этот день так и не увидели, зато встретили у конторы Васильевну.

— Мамочка! — обрадовалась Нанка и кинулась на шею матери, но та отмахнулась от нее, как от мухи, ей было сейчас не до Нанки.

— Ты что мне революцию устраиваешь? — кричала она на бригадира Петра Ивановича, который медленно, задом пятился от нее.

— Спокойней, баба, спокойней. Притормози чуток.

— Ага, притормози! — горячилась Васильевна и снова теснила бригадира к плетню. — Ты сколько сегодня тракторов на профилактику поставил?

— Сколько, сколько? У тебя не спросился. Ну три, а что?

— Так ведь земля же сохнет!

— Вся не высохнет, — невозмутимо заявил Петр Иванович. — А ты перестань на меня кричать, а то возьму да как… обниму!

— Я тебе обниму! Развлекатель нашелся! Я тебе так обниму, что собственная жена не узнает!

Васильевна разошлась уже вовсю, а бригадир посмотрел на нее жалостно-жалостно и сплюнул.

— Эх, Васильевна, смотрю я на тебя, из-за чего суетишься? Ну, была б ты взаправду агроном, а то так — одно название. Вот приедет из города с дипломом, тебе от ворот поворот. Сейчас все по-научному. А ты что? Знай кричишь да руками размахиваешь.

— Ты мои руки не трожь! — она совсем распалилась. — Ну и жди своего дипломника. А мне диплом ни к чему, мои руки и так землю чуют.

Петр Иванович воспользовался моментом и, перепрыгнув через плетень, побежал через огород к фермам. Васильевна ринулась вслед за ним.

Они уходили, привычно и зло переругиваясь, а Нанка посмотрела им вслед и вздохнула:

— Вот мамка, хлебом ее не корми — дай поругаться. А зачем? Лучше б мне новый портфель купила. В школу скоро пойду, и без портфеля. В чем я отметки домой приносить буду?

КАК-ТО СОВСЕМ НЕЗАМЕТНО ПОДОШЛА ЛЕТНЯЯ СТРАДА, будто кошка подползла на мягких лапах. Подул с полей ветер и принес запах свежего сена. Лина уже приметила: каждый ветер здесь имел свой запах. Тот, что дует с юга, пахнет горькой смолой — там лес, большой, сосновый; западный ветер нежит медом, с пасеки деда Силыча; восточный же несет с собой запахи лугов и трав, а северный — молока и навоза — там колхозная ферма. С наступлением же сенокоса восточный ветер прогнал все другие ветры и наполнил деревню сладким сенным духом, который будоражил кровь, звал куда-то.

С утра Лина убиралась, топила печь, готовила завтрак, а Нанка сидела у окна и слушала, как шлепаются в лужу капли. Дождя не было, он прошел, видно, ночью, и земля уже почти высохла, но со стрехи еще капало: плём-плём, плюм-плюм.

Нанка прислушалась: капли будто разговаривали меж собой. Но о чем? Ей так захотелось узнать это.

Она даже открыла рот, чтоб лучше слышать, и вдруг в самом деле услышала:

«Ой-ой-ой! — закричала одна капля, падая. — Держите меня, держите меня!»

«Цела будешь», — ответила ей другая, звонко шлепаясь следом за ней в лужу.

Но первая капля все не унималась:

«Ой-ой-ой! Я, кажись, ногу вывихнула».

«Ничего. До свадьбы заживет».

— Что ты там бормочешь, Нанка? — спросила Лина, и капли сразу замолчали.

Нанке стало скучно, и она вышла на улицу. На улице тоже никого не было видно, а тут тополь подвернулся под руку, она взяла и взобралась на него, уселась на суку, запела: