— Зачем тебе сахар? — спросила Нанка.

— Как зачем? Пчел подкормить. Видишь, ослабли, бедненькие, еле ползают. Сейчас бы им сахарцу вволю, чтоб они силу почуяли, а потом и на взяток.

— Да это я так, понарошку, — призналась Нанка. Дед легонько дернул Нанку за косицу.

— Знаю я твою «понарошку». А это кто же с тобой будет?

— Новая учительница, — сказала Нанка. — Тетей Линой зовут.

— А меня Тит Силыч, — дед церемонно поклонился. Потом подмигнул Нанке и сказал: — Ну ладно, угощу медком для знакомства.

Он пригласил их в хату, поставил на стол миску пахучего, начавшего уже засахариваться меда.

— А хлебушка? — напомнила Нанка.

— Нету. — Дед Силыч хлопнул ладонями по коленкам. — В магазин надо идти, а я, признаться, вчерась заленился. Может, ты сбегаешь, Нанка?

Нанка не дала себя долго уговаривать, подхватила кошелку и умчалась в магазин за хлебом.

Утро было весеннее, светлое, она бежала и на ходу срывала сережки у вербы, такие мягкие, шелковые, и совсем забыла про Лину. Дед Силыч тоже вроде забыл про нее, снял со стены дымовку, стал латать прохудившийся рукав.

Лина оглядела приземистую хатенку деда Силыча, увидела карту на стене.

— Дедушка, а почему ваша деревня зовется Лазоревка? Такая некрасивая, а Лазоревка…

Дед Силыч усмехнулся:

— Вот тебе и оно-то. Небось слыхала, когда просят милостыню, лазаря поют? От бедности все. А скорей от озера.

— От какого озера?

— Было здесь озеро, девонька. Огромадное, вон, почитай, до того леска. Красивое, как лазурь. Да спустили все к лешему.

— Зачем спустили?

— А кто ж его знает — зачем? И было это в семнадцатом году. Как пошли помещицу громить, так имение ее сожгли, а заодно и плотину долой. Мельницу тоже. А мешки, помню, плывут по воде и не тонут. Ну, мы и айда с хлопцами мешки ловить, думали, мука, а они с мякиной. Вот смеху-то было: из мякины лепешки печь.

— А дальше что? — заинтересовалась Лина.

— А дальше все честь по чести. Коммунию организовали. У нас, считай, первая на всю губернию коммуния была. Вот смотри. — Ручкой дымовки он постучал по своей деревяшке. — Думаешь, на фронте? Нет. Это мне кулаки ножку оттяпали. Поймали однажды в лесу, я как раз дрова рубил, да топором ножку-то и того. Чтоб не бегал, говорят, по хуторам да не раскулачивал добрых хозяев. «Добрые»! Их бы собрать да всех на осину…

Пока Нанка бегала в магазин за хлебом, дед Силыч успел рассказать Лине всю свою жизнь. Благо, что нашелся человек, который слушал его, не перебивал.

— Думаешь, я, когда был в силах, так, как сейчас, жил? Нет, гляди. Дом у меня был за всю Лазоревку. Обшитый тесом, пятистенка, огромный. Пятеро сыновей было. Не сыны, а дубы в роще, один под один. А теперь — вот он — один как перст. Всех сынов война проглотила и не подавилась, проклятая. Старуха, та с горя и померла. А я, как похоронил ее, заколотил хату да и пошел куда глаза глядят. Думал совсем от этих мест уйду, да сил не хватило. Взошел вот сюда, на пригорок, оглянулся на деревню… Нет, не могу. Правда, в дом не вернулся, страшно одному-то в таких хоромах. Построил себе хибарку вот эту да и остался тут. В моем доме потом колхозный клуб открыли. А я и не противился. Мне и тут хорошо. Пчелы скучать не дают. Как утречко, так они за работу скорей. Шныряют туда-сюда, никакого от них угомона. Вот и мне приходится за ними успевать, так что думать-гадать некогда.

— А сколько ж вам лет, дедушка? Почему вам пенсию не дают?

— Как не дают? — обиделся дед Силыч. — Дают. Да без работы тоже несладко. Без работы даже конь дохнет.

Весь день провели они на пасеке у деда Силыча, Лина и Нанка, помогали рамки в домики вставлять, пчел окуривать, а когда уже к вечеру возвращались в деревню, Лина ни с того ни с сего спросила:

— Нанка, а ты знаешь сказку про «маленького принца»?

— Не-е.

— Хорошая сказка. Вот придем домой, я тебе почитаю.

Нанка не забыла обещанное и после ужина сразу же потребовала:

— А теперь про «маленького принца» давай. Лина открыла наугад книгу и прочла:

— «Пятая планета была очень занятная. Она оказалась меньше всех. На ней только и помещалось, что фонарь да фонарщик. Маленький принц никак не мог понять, для чего на крохотной, затерявшейся в небе планетке, где нет ни домов, ни жителей, нужны фонарь и фонарщик. Но он подумал: «Может быть, этот человек и нелеп. Но он не так нелеп, как король, честолюбец, делец и пьяница. В его работе все-таки есть смысл. Когда он зажигает свой фонарь — как будто рождается еще одна звезда или цветок. А когда он гасит фонарь — как будто звезда или цветок засыпают. Прекрасное занятие. Это по-настоящему полезно, потому что красиво». И, поравнявшись с этой планеткой, он почтительно поклонился фонарщику.

— Добрый день, — сказал он, — почему ты сейчас погасил свой фонарь?

— Такой уговор, — ответил фонарщик, — добрый день.

— А что это за уговор?

— Гасить фонарь. Добрый вечер…

И он снова засветил фонарь».

Лина перестала читать и задумалась: может, и правда, что у каждого должен быть свой фонарь и этот фонарь нужно зажигать вечером и гасить утром. И так всю жизнь.

Нанка тоже молчала. Конечно же она ничего не поняла в этой сказке и, обидевшись, вдруг сказала:

— А у деда Силыча тоже фонарь есть. Только стекло все закоптилося. Вот.

ВОТ И ВСЕ. Как просто. Она приехала сюда работать в школе, а работать в школе ей нельзя. И надо ж было ей все рассказать директору. Он все расспрашивал и про Ленинград, и про родных, и про здоровье. И она, как дура, как самая последняя дуреха, рассказала ему все. Что у нее слабые легкие и что доктор посоветовал ей переменить климат: «Вы ведь знаете, в Ленинграде постоянно сквозняки, еще с тех пор, как Петр Первый прорубил окно в Европу».

Директор смеялся:

— Вы еще и шутница.

А когда закончил расспросы, сказал:

— Ну вот, уважаемая Лина Сергеевна, подведем итоги. Вы приехали к нам работать, но допустить до работы я вас не могу. У вас туберкулез, а это…

— Но у меня ведь закрытая форма. Вот справка.

— Простите, но справкам я верить не привык. Можете жаловаться на меня куда угодно.

В тот же день Лина уехала в город, в облоно, там ее внимательно выслушали, повертели в руках справку и направили в тубдиспансер. В кабинет врача она не вошла, а влетела:

— Доктор, это беззаконие. Они просто надо мной издеваются. Ведь с закрытой формой можно работать. Для чего же я сюда приехала?

— Успокойтесь и присядьте. Ваша фамилия?

У доктора были большие руки, жизнерадостный голос и маленькая седая кудрявая голова.

— Успокоились? Вот и прекрасно. А теперь разденьтесь. Мы вас послушаем. Так. Прекрасно. Дыхание чистое. Легкие хрипы. Совсем легкие. Прекрасно. Теперь пройдемте в рентгенкабинет.

Когда со всеми процедурами было покончено, жизнерадостный доктор таким же жизнерадостным голосом объявил:

— Легкие у вас прекрасные. Правда, сейчас в них небольшая вспышка. Придется вам выдать бюллетень. Нет, нет, нет, не пугайтесь. Это скорей ради профилактики. Смена климата и все прочее. Организм вообще трудно приспосабливается ко всяким переменам. Ваш в особенности. Погуляйте, отдохните. Если все будет хорошо, к осени я, пожалуй, разрешу вам работать в школе. А сейчас — извините, не могу-с.

— Но что же мне делать, доктор, ведь я умру со скуки?

— Занимайтесь гимнастикой.

И, не обращая больше внимания на Лину, вызвал следующего больного.

Лина возвращалась со станции, шла пешком по размытой весенней дороге и, чтоб хоть как-то отвлечься от мрачных мыслей, мурлыкала себе под нос:

Нет, даже песня не помогала. А день, как нарочно, был теплый и синий, не то от неба, не то от луж. В лужах тоже было небо, опрокинутое куполом вниз, и в этом небе пели-заливались жаворонки. А что им еще оставалось делать? Сыты, довольны, счастливы. Лина вдруг почему-то вспомнила про картофелину. Мать рассказывала. Она выменяла ее на пальто. Картофелина была большая, с полкилограмма весом, а то, может, больше. Мать пришла домой и положила ее на стол. А для того чтобы отрезать кусочек и положить в кастрюлю, сил уже не хватило. И так она лежала на столе, большая белая картофелина с тремя синими глазками, а мать лежала рядом на кровати и только смотрела на нее. Смотрела, и все. Потом пришла соседка, и они шесть дней варили на этой картофелине суп, но, даже когда съели ее, картофелина продолжала им сниться, такая огромная на чистом пустом столе, такая вкусная…