— Ой, мам, больно!

— Ничего, ничего, до свадьбы заживет.

— Ой, щекотно!

— Терпи?

— Ой, жарко!

— Подлей холодной!

— Да нету ж холодной.

— Ну, так сбегай!

Голенькая, с ведром в руке, выскочила из баньки девчонка. Накинула в предбаннике платок на плечи, калоши на босу ногу и вприпрыжку к реке за водой.

— На лед не ходи! На кладку! — догнал ее сзади строгий голос матери.

— Ладнушки!

Через речку была перекинута кладка — две тонкие жердочки. Девчонка взбежала на них, покачалась немного, потом оглянулась на баньку — никто не видит? — и осторожно ступила босой ногой на лед. Лед оказался крепким, и она спрыгнула с кладки, двинулась по льду к полынье, скользя в калошах, как на лыжах.

Лина испугалась: ведь она сейчас утонет, и крикнула:

— Ты куда?

Девчонка оглянулась и, увидев Лину, показала ей язык, заскользила еще быстрее. И тут лед треснул, и она вместе с ведром окунулась в воду. Калоша свалилась у нее с ноги и поплыла по течению, а девчонка крикнула:

— Лови!

Лина кинулась к ней, но девочка уже сама выбралась из полыньи и поползла по хрустящему льду за калошей. Она ползла быстро-быстро, как лягушка ударяя по льду сразу обеими руками и подтягивая то одну, то другую ногу, и догнала все-таки калошу, схватила ее на бегу. Но тут-то на нее и налетела мать:

— Нанка! Ах, неслушенница! Я кому говорила: на лед не ходи?

Она принялась хлестать Нанку мокрым платком, но та ловко вывернулась, подхватила ведро и пустилась наутек к бане.

Женщина увидела Лину, стоящую по колено в воде, и упрекнула:

— А ты тоже удумала — в воду кидаться. Что б она, сама не выбралась? Тут-то река воробью по колено. Да и то, когда разольется. Эх ты, горюшко…

Потом они сидели в хате и пили чай с медом. Правда, Васильевна (так звали хозяйку) предложила выпить самогоночки для сугрева, но Лина отказалась:

— Не могу. Пахнет.

Васильевна налила себе на донышко стакана, выпила.

— Нанка, огурчиков, живо!

Нанка даже не пошевелилась. Она сидела на кровати, красная, распаренная, и не сводила с новой учительницы больших восхищенных глаз.

— Нанка, я кому говорю?

Васильевна опять принялась отчитывать Лину за то. что та кинулась в воду.

— Вода ледяная, враз простуду схватишь. Ты на Нанку не смотри, она привычная, а ты прямо из города. Нет, бить тебя некому, вот что я тебе скажу!

Лина тряхнула головой, откидывая непослушные волосы, призналась:

— И правда — некому.

— Что, ни отца, ни матери? — встревожилась Васильевна.

— Никого.

Нанка глянула на Лину, да так и замерла с куском хлеба во рту.

— А где же они?

— Умерли. Сразу после войны. Блокаду пережили, а после войны умерли. Я в детдоме воспитывалась. Там было весело. А теперь вот институт закончила и осталась одна. Совсем-совсем одна.

В окно было видно небо, только кусочек его, потому что окно загораживал толстый ствол тополя. Но даже в этот кусочек было видно, как неслись по небу тучи, большие, тревожные, готовые вот-вот пролиться на землю дождем.

Васильевна кончиком платка вытерла с лица пот, пододвинулась к Лине:

— Ну, ничего. Теперь ты не будешь одна. Будем вместе жить — веревочки вить. А ко мне ты привыкнешь, я — баба веселая! Вот только Нанка у меня с дурком растет…

Она поймала Нанку сзади за косу, притянула к себе, стала целовать, а та не давалась, кричала:

— Пусти, пусти!

— Эх, Нанка! Давай-ка лучше споем, а? Что споем, дочушка?

— «Лучинушку», — подсказала Нанка.

Васильевна не стала перечить, облокотилась на стол, подперла ладонями голову и запела:

То не ветер ветку клонит,

Не дубравушка шумит…

Она запела тихо, чуть слышно, так что Лине почудилось, будто песня родилась не здесь, а прилетела откуда-то издалека, с зеленых полей, из-за синих лесов. Она откинулась к стенке и закрыла глаза. И зашумела лесная дубравушка. Куда исчезли стол, кровать, чайник с отбитым носом? Зашелестели березы, закачались под ветром, низко клонясь к земле. А песня шла все дальше и дальше в глубь дубравы, где стояли, как солдаты на страже, уже не березы, а дубы. Что стерегли они здесь? Разве что тишину? И затихал потихоньку ветер, убаюканный этой небесной тишиной, и тогда становилось слышно, что это «сердце ноет, как осенний лист дрожит».

Усталая, разморенная, Лина опустила голову на подушку и сладко заснула.

— ТЕТЯ ЛИНА, ВСТАВАЙ!

Лина открыла глаза и сначала никак не могла понять, где она и что с ней. Какая-то девчонка трясла ее за плечо, кричала:

— Вставай солнце встречать!

И сама она была похожа на солнце, рыжая, конопатая, но с такой ошеломляющей улыбкой до самых ушей, что Лина тотчас вспомнила: и свой вчерашний приезд, и Васильевну, и даже калошу, которую Нанка все же спасла.

— Доброе утро, Нанка? А мама где?

— Хы, мама, — скривилась Нанка, — она чуть свет в третью бригаду побежала.

— Но сегодня же воскресенье.

Нанка безнадежно махнула рукой:

— У нее никогда воскресений не бывает. — И поторопила: — Ну, вставай же, а то опоздаем.

— Куда опоздаем? — удивилась Лина.

— Как куда? Сережка говорит, если встретишь солнце, весь день будет счастливый. Ты не хочешь, чтоб счастливый?

— Хочу, конечно. А кто этот Сережка?

— Не знаешь? Мой подруг. Ну, скорей же!

Когда наконец Лина оделась и они вышли на крыльцо, солнце уже поднялось над лесом. Было оно большое и красное, даже не красное, а какое-то рябиновое, а над ним золотилось небо и горел внизу лес, весь в отблесках неба и солнца. Такого неба и такого солнца Лина, казалось, никогда еще не видела и улыбнулась Нанке: может, и вправду будут и у нее еще счастливые дни?

— Эх, опоздали! — вздохнула Нанка. — А тогда знаешь что? Пойдем на пасеку, к деду Силычу. Может, медком угостит, а?

Лина усмехнулась:

— А дед Силыч тоже твой подруг? Да?

— А как же?!

Это Нанка произнесла как само собой разумеющееся.

— Ну что ж, тогда пойдем.

Пасека деда Силыча была на другом берегу, и им пришлось переходить реку по знакомым уже кладкам. За ночь река разлилась, и вода шла поверх кладок. Нанка села на берегу и стала разуваться.

— А может, через мост перейдем? — предложила Лина.

— Можно и через мост, — тут же согласилась Нанка, — только далечко, три версты киселя хлебать.

За мостом начиналась низина, вся в белом густом тумане. Нанка бежала по стежке впереди и иногда совсем исчезала из виду, будто проваливалась в туман, и кричала:

— Тетя Лина, ау-у!

И снова убегала вперед. Один раз она убежала так далеко, что Лина испугалась: в таком тумане нетрудно и заблудиться. Она заспешила и вдруг чуть не споткнулась о Нанку. Та сидела на корточках и что-то внимательно разглядывала на земле.

— Ты что здесь делаешь?

Нанка поднялась, отряхнула платье.

— Муравья чуть не раздавила. Вот чудак — в такой туман на прогулку собрался.

И тут же обратилась к муравью:

— Сидел бы ты дома, дурачок, а то ведь погибнешь. Ну ладно, до свиданья пока, а мы пошли.

Они взошли на пригорок, и пасека открылась как-то сразу, будто вынырнула из тумана: огромные старые липы, а под ними ровные ряды маленьких деревянных домиков. Под одной из лип стояла старенькая хатка-притулюшка.

— Дед Силыч! — позвала Нанка.

— Чего надобно? — послышался из хатки сиплый голос, а вслед за тем появился он сам — Нанкин подруг, у которого была деревянная нога и большая рыжая, скорее красная, борода. Дед был просто страшен, но Нанка со смехом кинулась к нему на шею.

— Дед Силыч, миленький, как я давно тебя не видела! — лепетала она, и обнимала его, и целовала прямо в эту красную бороду.

— Со вчерашнего дня, — подтвердил дед Силыч. — Ох и соскучился.

Он опустил Нанку на землю, щелкнул по носу:

— Знаю, знаю, отчего ластишься. Только какой теперь мед, Нанка? Пчелы чуть не вымерли за зиму. А председатель ругается — бумажку на тебя напишу. А того не понимает, дурья его башка, что мне его бумажка все равно, что нуль с крестиком. Мне не бумажка, а сахар нужен.