Теперь я слышал голоса, непроизносимые вслух слова. Я слышал, говоря без обиняков, мысли других людей так же отчетливо, как если бы они говорили вслух. И я был убежден, что теряю рассудок.

Даже теперь, когда прошло столько времени, я не могу точно припомнить, что я осознал тогда, в первые дни, и что мне стало известно гораздо позднее.

Слышал ли я в действительности чужие мысли или же мне казалось, что я их слышал? Могло ли быть такое? А если задаваться вопросом ближе к теме, то непонятно, что имели в виду Росси и его лаборантка, когда спрашивали друг у друга: «Сработало ли?»

Мне казалось, что этому есть единственное объяснение: они знали. Почему-то они – Росси и его лаборантка – не удивились тому, что имиджер сотворил со мной – так и должно было быть. Для меня не было сомнений в том, что именно их аппаратура каким-то образом подправила нормальную функцию моих мозгов.

А знал ли Траслоу, что произошло?

Тем не менее, минуту спустя, после трезвого размышления обо всем случившемся, я с опаской спросил себя: а не повело ли меня к помешательству.

Такси с трудом продиралось сквозь поток машин, а в мое сознание закрались новые сомнения, усиливающиеся с каждой секундой. А что, если эта «проверка на детекторе лжи» всего лишь предлог, способ вынудить меня подвергнуться этой непонятной процедуре?

Короче говоря, знали ли они, что со мной произойдет?

Новый вопрос: а Траслоу знал об этом?

Ну и наконец: сумел ли я обмануть Росси? Или же он считал, что я все же обрел этот странный и ужасный дар?

Росси, опасался я, знал. Обычно, когда кто-то что-то говорит и его слова застают нас в состоянии задумчивости – а у нас с Росси такие ситуации случались, – то мы реагируем на это с удивлением, а нередко и с удовольствием. Без сомнения, нам доставляет удовлетворение сделать таким образом приятное своему собеседнику.

Но вовсе не было похоже, чтобы Росси удивлялся. Скорее, он казался – как бы поточнее выразиться? – испуганным, встревоженным, подозрительным. Будто он специально ждал такого развития событий.

Припоминая там, в такси, эту сцену с Росси, я подумал: а сумел ли я в самом деле убедить его, что в моей реакции ничего необычного не было, что я, по всей видимости, случайно настроился на ход его мыслей и что это всего лишь совпадение и ничего больше.

Такси теперь следовало по району, где были расположены финансовые учреждения, я наклонился вперед и хотел подсказать шоферу, куда ехать дальше. Шофер, негр средних лет, с редкой бороденкой, сидел рассеянно и вел машину, будто задумавшись. Нас разделяла потертая плексигласовая перегородка, я стал было говорить ему в переговорное окошко и внезапно понял нечто удивительное: мыслей водителя не было слышно. Теперь было от чего вконец запутаться. Что, мой дар иссякает или же вообще исчез? А может, это от плексигласовой перегородки или расстояние великовато, а может, еще что-то? И снова вопрос: а не игра ли это моего воображения.

– Здесь нам направо, – подсказал я водителю, – а там слева будет большое серое здание.

Никакой реакции. Слышалось лишь радио, приглушенно раздавались голоса по широковещательному каналу да потрескивали статические разряды от мотора, а больше ничего.

А может, аппаратура сотворила с моими мозгами нечто такое, что прошло столь же внезапно, как и появилось?

Окончательно запутавшись в рассуждениях, я расплатился с водителем и вошел в вестибюль здания, где толпилась масса людей, возвращающихся на работу с ленча. Стоял невообразимый шум и гам от их разговоров. Вместе с толпой служащих, возвращавшихся на работу, меня внесли в лифт и утрамбовали там. Я нажал кнопку своего этажа и – должен признаться – принялся «слушать», или «читать», или как там еще назвать, мысли стоящих рядом, но из-за шума и гула попытки мои не удались. В висках у меня застучала кровь. Я ощутил себя как бы в замкнутом пространстве, снова подкатилась тошнота, на затылке выступила испарина. Но вот двери лифта сомкнулись, и толпа замолчала, как это нередко бывает при подъеме в лифтах.

Теперь я услышал быстро меняющиеся обрывки всяких слов, или, как мне показалось в тот момент, мазки слов и фраз, вроде как запись на магнитофонной ленте, если ее проигрывать назад (или перематывать, не выключая звук перед цифровой записью, – новейшая техника позволяет проделывать и такие трюки).

Толпа прижала ко мне одну женщину лет сорока, с пышными рыжими волосами, с невозмутимо спокойным взглядом. По-видимому, она работала секретаршей у какого-то адвоката, поскольку здание занимали по преимуществу юридические конторы. На вид она была довольно приятной, на губах у нее играла легкая улыбка. Но вот я различил голос ее мыслей – он определенно исходил от нее. Звук становился более отчетливым, накатываясь издали волнами, то усиливаясь, то затихая, как это бывает с голосами на перегруженной линии со спаренными телефонами.

«Терпи, невозможно терпеть, – слышался голос ее мыслей. – Сделать что-нибудь мне он не смеет… сделать мне он не смеет…»

Я изрядно удивился резкому контрасту между внешне приятным и сдержанным поведением этой женщины и ходом ее мыслей, граничащих с истерикой.

Затем я навострил уши по направлению к мужчине слева, похожему на адвоката, в костюме в тонкую полоску (их как раз любят носить адвокаты) и в очках в роговой оправе. На вид ему было лет пятьдесят с небольшим, на лице – смутное выражение скуки. И вот издали доносится голос его мыслей, и даже не голос, а крик: «На минутку опоздал, и они начали там без меня, подонки…»

Машинально я стал «настраиваться», как прислушиваются в разноголосице толпы к знакомым голосам, на голоса, выбирая тембр или четкость звука, это оказалось совсем не трудно в царившей в лифте тишине.

Зазвонил звоночек, и двери раздвинулись на этаже прямо перед приемной нашей компании «Патнэм энд Стирнс». Я стремглав промчался мимо своих коллег, едва замечая их, и очутился в своем офисе.

Первой меня встретила Дарлен. Как обычно, оделась она во все черное, но на сей раз на вороте платья вокруг ее высокой шеи красовались кружева, которые, как она, вероятно, сочла, должны делать ее более женственной. Выглядели же они так, будто откопала эту дрянь где-то на барахолке, устраиваемой Армией Спасения. Подойдя к ней поближе, я услышал, как она подумала: «С Беном стряслось что-то серьезное».

Дарлен начала что-то говорить, но я просто отмахнулся, влетел в свой кабинет, молча поздоровавшись с большими детскими куклами, сидящими вдоль стены, и плюхнулся на стул перед тумбочкой с телефонами.

– Переключи телефон на себя, – попросил я Дарлен по переговорному устройству, встал, плотно закрыл дверь и пересел в мягкое кресло, наконец-то почувствовав себя в желанном одиночестве и в полной безопасности. Долго я сидел так в глубокой тишине, уставясь в пустое пространство, потирая пульсирующие виски, убаюкивая руками голову и прислушиваясь к бешеному стуку сердца.

Отдохнув немного, я вышел к Дарлен и спросил, какие новости. Она с любопытством оглядела меня, явно интересуясь, все ли со мной в порядке. Протянув мне стопку розовых листков-телефаксов, она добавила:

– Звонил мистер Траслоу.

– Спасибо за известие.

– Вам теперь получше?

– Что ты хочешь сказать?

– У вас голова болела, а теперь как, прошло?

– А-а. Эта мерзкая мигрень. Головная боль, оказывается, отвратительная штука.

– Знаете ли, я всегда держу таблетки адвиля от головной боли. – Она полезла в ящичек тумбочки, где хранила всякие медикаменты. – Примите сразу парочку. Меня тоже мучают мигрени, каждый месяц случаются – хуже не бывает.

– Точно, хуже не бывает, – согласился я и взял несколько таблеток.

– Да, вот еще что, с вами хотел бы переговорить как можно скорее Аллен Хайд из «Текстроникса».

Мистера Хайда, придумавшего большие детские куклы, донимали конкуренты, но он должен был со дня на день получить от них отступные.

Я поблагодарил ее за предупреждение и внимательно углубился в подборку телефаксов. Дарлен повернулась к пишущей электрической машинке «ИБМ-Селектрик» – не удивляйтесь, в «Патнэм энд Стирнс» все еще в ходу пишущие машинки: в некоторых случаях юридические документы приходится печатать на машинке, а не на лазерном принтере – и снова принялась, как одержимая, стучать по ней.