Назавтра мы встретились на одной из безопасных явок ЦРУ – в какой-то грязной, замусоренной квартире. Я по опыту знал, что большая часть случайных перебежчиков, как правило, оказываются бесполезными, но и ими нельзя пренебрегать: многие из крупных шпионов в истории разведки переходили в другой лагерь именно так.

У Виктора были светлые волосы – он явно надел парик, ибо, судя по смуглому цвету лица, у него должны были быть черные волосы. Пониже челюсти, на горле, виднелся длинный ярко-красный шрам. Он показался мне еще тем «фруктом», по крайней мере, с моей точки зрения. Во время встречи он обещал в следующий раз, если договоримся о сделке, принести очень важный секретный документ, который потрясет мир. Этот документ, пояснил он, выкраден из архивов КГБ. Он назвал даже его кодовое наименование: «Сорока».

Как сказал мне шеф и близкий друг Тоби Томпсон на следующем инструктаже, эта маленькая деталь заинтриговала его. По-видимому, за всем этим крылось что-то существенное.

Итак, я договорился о второй встрече. С тех пор я прокручивал в уме все обстоятельства дела тысячи раз. Виктор неспроста обратился ко мне – он, по всей видимости, знал, кто я, несмотря на мою «крышу». Все удобно расположенные безопасные явки оказались занятыми под инструктажи, встречи и прочее. Поэтому с разрешения и даже одобрения Тоби Томпсона я организовал вторую встречу с Виктором, на которой собирался присутствовать и Джеймс, у себя на квартире на улице Жакоб.

Лаура, хотя ее и мучили время от времени приступы тошноты, уехала из города, во всяком случае, дома ее не было. Накануне вечером она отправилась повидаться с друзьями, проживавшими в Гиверни, и посмотреть на сад Моне. Она собиралась отсутствовать целых два дня, поэтому квартира была целиком в нашем распоряжении.

Рисковать мне тогда не следовало, но об этом легко говорить сейчас.

Встреча должна была проходить в середине дня, однако я задержался, присутствуя на групповых переговорах по специальному закодированному телефону с заместителем шефа оперативного департамента Эмори Сент-Клером, проводившим селекторное совещание из Лэнгли. В результате я опоздал на целых двадцать минут, думая, что Тоби и Виктор уже находятся в квартире.

Помню, как я увидел черноволосого мужчину, одетого в охотничью куртку в крупную клетку, с решительным видом выходившего из моего дома, и подумал, что это кто-то из соседей или их гость. Поднимаясь по лестнице, я почувствовал странный запах, который становился все сильнее по мере того, как я поднимался. Ближе к третьему этажу стало ясно – пахнет кровью. Сердце у меня забилось, как бешеное. И вот на площадке нашего этажа передо мной открылась незабываемая жуткая картина. Распластавшись на полу, в море свежей крови лежали рядом Тоби и… Лаура.

Я вроде тогда даже закричал от ужаса, но не уверен в этом. Все вокруг стало растягиваться во времени, будто в замедленной съемке. Я рухнул на колени перед Лаурой и, обняв ее голову, стал укачивать, не веря глазам своим. Она не должна была возвратиться домой – тут какая-то ошибка.

Ей выстрелили прямо в сердце, кровь забрызгала весь белый шелковый ночной халат. Она не дышала, пульс не бился. Повернувшись, я увидел, что Тоби всадили пулю в живот, он все еще трепыхался в луже крови и глухо стонал.

Не помню, что было потом. Кто-то поднялся наверх или я позвал кого-то. Я ничего не соображал, находился в каком-то трансе. Меня с трудом оторвали от бедной Лауры, которую я старался оживить, прилагая все силы.

Тоби Томпсон все же выжил, но стал калекой: пуля повредила позвоночник, и он оказался парализованным на всю жизнь.

Лаура же была мертва.

Позднее выяснилось, как это все произошло.

Лаура, почувствовав недомогание, вернулась тогда домой пораньше, утром. Она позвонила мне на работу, чтобы сказать об этом, но меня, не помню по какой причине, на месте не оказалось. Потом вскрытие показало, что она была беременна. Тоби пришел в квартиру за несколько минут до полудня, имея при себе оружие на всякий непредвиденный случай. Дверь оказалась неплотно закрытой, офицер КГБ находился внутри, держа Лауру на мушке пистолета. Увидев входящего Тоби, Виктор направил пистолет на него и выстрелил, затем повернулся и выстрелил в Лауру. Тоби выхватил свой пистолет, выстрелил тоже, но не попал и тут же потерял сознание от болевого шока.

Видимо, советская разведка решила отомстить мне. За что же? За то, что я разоблачил их шпионскую сеть на турбинном заводе? Или же за те стычки в Восточной Германии, в которых меня ранили, а нескольких восточногерманских и советских агентов убили? И вот кагэбэшники подослали этого Виктора с заданием заманить меня в ловушку и убить. Но вместо меня погибла Лаура, которая в то время не должна была находиться дома, а я же, задержавшись на работе, по прихоти судьбы уцелел. Я, главный виновник всего этого ужаса, остался жить. Тоби Томпсон оказался калекой, обреченным провести остаток своей жизни в инвалидной коляске, а Лаура погибла.

Ну а черноволосый мужчина в клетчатой куртке, которого я увидел выходившим из нашего дома, был не кто иной, как Виктор, снявший светлый парик.

Много позднее руководство приняло решение, что, хотя моей вины и не было, тем не менее действовал я не так, как следовало бы: операцию продумал не столь тщательно, как требовалось, а лишь в общем и целом, и отрицать этого я не мог, хоть Тоби и санкционировал ее. В известном смысле я, в конечном счете, оказался виновным в убийстве собственной жены и в увечье Тоби.

В отставку меня никто не гнал; я мог бы апеллировать к вышестоящему административному органу. Со временем я пережил бы несчастье, раны в моей душе зарубцевались бы. Но в ту пору я никак не смог вынести этого, хотя и знал наверняка, что на моей работе случившееся бы не отразилось.

Некоторое время шло расследование обстоятельств. Всех, хоть в малейшей степени причастных к этому делу, начиная с секретаря шифровальщиков и кончая директором европейского отдела оперативного департамента Эдом Муром, бесконечно вызывали на всякие комиссии и подвергали всевозможным проверкам и испытаниям. Я только и занимался тем, что отмывался от всяких обвинений следствия, так что у меня больше не оставалось сил выносить все эти придирки. Моя жена и будущий ребенок были убиты. Жизнь представлялась мне бесцельной.

Так шли неделя за неделей, а я все еще находился в чистилище. Меня поселили в гостинице в нескольких милях от Лэнгли. Каждое утро привозили «на работу» в белый конференц-зал без окон на втором этаже. Там меня уже ждал следователь (каждые несколько дней они менялись), который широко улыбался, тепло и крепко (по-чиновничьи) пожимал мне руку, предлагал чашечку кофе, растертого в деревянной кофемолке, с разведенными из порошка сливками в коричневом молочнике.

Затем он вытаскивал запись предыдущего допроса. Со стороны мы походили на двух знакомых парней, выясняющих, почему там, в Париже, случилось что-то не так.

На самом же деле следователь изо всех сил пытался поймать меня на малейших противоречиях, выявить мельчайшую трещинку в объяснениях, крохотное отклонение, поймать на этом и «расколоть».

После семи недель таких пыток – что стоило, наверное, немалых непредвиденных расходов – расследование прекратили, не собрав никакого компромата на меня.

Меня вызвали на беседу к Харрисону Синклеру, который тогда по-прежнему являлся третьим лицом в ЦРУ, директором оперативного департамента и одновременно заместителем директора ЦРУ. Хотя мы раньше и встречались всего пару раз, накоротке перекинувшись несколькими фразами, он вел себя со мной, как со старым другом. Не могу сказать, что он прикидывался: скорее всего, он и в самом деле хотел, чтобы я не чувствовал себя скованным. Хэл сочувственно отнесся ко мне. Он по-дружески положил мне руку на плечо, усадил в кожаное кресло, а сам сел на маленькое креслице напротив. Затем по-дружески наклонился ко мне, будто собираясь посвятить в сверхсекретную тайну, и рассказал анекдот про одну пожилую пару, застрявшую в лифте в доме для престарелых в Майами. Помню только, что изюминка анекдота заключалась в словах: «Так вы теперь холостяк?»