Забыв всякую предосторожность, Варненас с Дзидасом заглянули и туда.

А здесь, где все взрывные провода сходились в один, лежал немецкий солдатский нож. Рядом валялся перерезанный основной провод, по которому так и не пробежала искра…

Ножом владела рука друга.

Если сегодня вы захотите побывать на Каунасской водопроводной станции, то найдете ее уже давно отстроенной, на том же самом месте. Она значительно больше и красивее, чем была раньше. Снова радует нас скульптура из белого камня. Легким и изящным шагом идет к берегу литовка, несущая воду. В зале насосов гудят ее могучие помощники. Приятно постоять в белом, чистом зале под зеленой пальмой. Она теперь еще больше подросла, у нее пышная крона. Многие машины — тоже наши старые знакомые.

А если хорошенько поищете, наверное, найдете и людей, которые помнят историю об одном солдатском ноже…

— Опять слезы?

— Я тебя не люблю, ненавижу!

— Давно ли?

— С тех пор… С тех пор, как ты свой дом забыл… Вечно где-то околачиваешься. Камни стали тебе дороже жены!

Вихрастый парень небольшого роста, в комбинезоне, испачканном сажей, сунув руки в карманы, шагал по комнате. Остановился, свистнул:

— Ого! Где-то околачиваюсь?

Моника сидела на подоконнике. По ее щекам катились слезы. Она упрямо твердила: «Да, где-то околачиваешься…»

— Ну и сказала!

Игнасу хотелось бы, чтобы бессмысленное рыдание поскорее кончилось. Слезы — самое коварное оружие Моники; они всегда больно задевают его. Но поддаваться капризам жены он не хочет, а уйти не простившись не может.

И Игнас чувствует себя между двумя жерновами, которые жмут его все сильнее и сильнее.

Он отворачивается к буфету, будто заинтересовался вязаной салфеткой. А на самом деле он следит за отражением Моники в стекле.

Она закрывает ладонями заплаканные глаза. Тихое рыдание переходит во всхлипывание. Круглые, упругие плечи, такие близкие, когда гладишь их, теперь опущены и вздрагивают.

— Полно, Моника. Каждый день у тебя всё новые причуды, а все выеденного яйца не стоят… Своими придирками ты меня в могилу вгонишь, — пытается успокоить жену Игнас.

— Тебя — в могилу? Слышали, люди добрые? Да на твоей голове хоть кол теши, ты даже ногой не дрыгнешь… Даже не проснешься. Ты ведь настоящий чурбан!..

Игнас только плечами пожимает. Вот вам и семейное счастье! Парень сам не знает, рассердиться по-настоящему и как следует отчитать жену или погодить. Может, побесится, да и перестанет…

Неужели это та самая Моника, его милая жена, обещавшая до гроба чтить и любить своего мужа?

Два с половиной года назад Игнас приехал в эту местность со своим трактором подымать залежные земли.

Расположился он в крестьянской усадьбе на краю поля. Подкатил под забор бочку с горючим, поставил туда же запасной лемех, а спал на сеновале. В усадьбе в то время готовились к свадьбе. Подвенечное платье для дочери хозяина, невесты, шила приглашенная на хутор портниха Моника — девица лет двадцати семи.

По вечерам Игнас видел, что она задумчиво сидит на подоконнике, глядит на засыпающие поля и поет что-то грустное. Мелодия обрывалась… С Моникой заговаривали хозяева, девушка что-то отвечала, потом заливалась хохотом и оживленно щебетала, будто песни вовсе и не было.

Стоял серый ветреный день. Игнас вернулся с поля с красными, будто у кролика, глазами. Сильный ветер запорошил ему глаза песком — мелким как толченое стекло.

Скорчившись на ступеньке крыльца, Игнас моргал, тер глаза, скрипел зубами и почти плакал. Моника увидела, что парень мучается, отчитала его, почему грязными руками глаза трет. Не долго думая, Игнас послал ее к черту. Она быстро исчезла в избе, но тотчас же, сбежав по ступенькам, подала Игнасу миску с теплой водой и куском мыла да приказала хорошенько вымыть руки, а потом сменить воду и лицо вымыть. Потом она, смочив ватку раствором борной кислоты, принялась промывать ему глаза.

Впервые Игнас так близко ощущал теплоту женского тела. Пальцы Моники были нежными, и одно это уже уменьшало боль.

Оказав первую помощь, Моника взъерошила волосы парня.

— Если до завтра не пройдет — повезем в амбулаторию, — сказала она. — Ну а теперь поди отдохни.

Через полчаса Моника пришла со стаканом к Игнасу на сеновал, чтобы вторично промыть ему воспаленные глаза. Вернулась Моника оттуда красная и смущенная. Она сбивчиво объясняла, что нечаянно оступилась и разбила стакан.

Утром Игнас встал бодрый, здоровехонький. Моника сидела у окна за работой. Она даже глаз не подняла. А он, проезжая мимо, так громыхнул своим трактором, что даже стены избы задрожали…

— Что-то сирота наш нынче взбесился… — удивленно промолвила хозяйка. — Кабы забор не выломал…

Игнаса издавна прозвали сиротой потому, что он еще в детстве потерял родителей. Вначале подпасок, а потом батрачонок, вечно под чужим кровом. Лишь после войны оборвыш Игнас стал трактористом, получил постоянную работу. Очень любил он что-нибудь мастерить или копаться в моторе. Всегда ходил в промасленной одежде.

Кто мог подумать, что ветер, поднявший пыль на поле, принесет ему счастье?

Через две недели связал Игнас свое добро и поселился в селе у портнихи Моники. Хоть девушка и старше его была, да разве любовь в паспорт заглядывает.

Гости на свадьбе два дня гуляли. Моника сшила себе чудесное голубое платье, усыпанное серебряными звездочками. Оно было ей очень к лицу, ну точь-в-точь как та сказочная царевна, которую спас от когтей дракона храбрый юноша охотник. Игнас, в рубашке с белым накрахмаленным воротничком (хоть тот и тер ему шею), глаз не сводил с румяных щечек своей Моники и нежно прижимал ее к себе.

После свадьбы Игнас связал в узел свою постель и ушел из общежития трактористов, поселившись в ближайшем селе у Моники. Хоть она и была на четыре года старше мужа, однако неужели мерой настоящей любви может быть бумажный паспорт с его холодными казенными записями.

Прожили они годик-другой людям на зависть. Всегда в свободное время вместе, будто оторваться друг от друга не могут, словно какой-то тайный клад нашли.

Однажды Моника шила пальто жене заведующего кооперативом. Сшила не хуже, чем в городе, — в нем пожилая женщина казалась помолодевшей. Та в благодарность пообещала Монике устроить мужа продавцом. Моника с тех пор стала день и ночь пилить мужа:

— Вечно грязный как черт… Даже по ночам на полях пропадаешь… Весь газолином провонял… Кому понравится вонь? И подушки всегда в масле, ничем пятен не выведешь…

— Ты ведь знала, за кого замуж выходишь, — усмехнулся Игнас.

— Только нищим на твоих машинах ездить… — не сдавалась Моника. — Неужели так и жить будем, с места не сдвинемся?

— Что же ты советуешь?

— Есть местечко свободное… Работал там один человек, теперь его в колбасный цех перевели. На его должность двое или трое просятся… Там и чисто, и доходно.

— Что же это за место золотое?

Моника повела его в поселок. На перекрестке двух улиц стояла зеленая будка, сбитая из досок, маленькая, как скворечня. Над оконцем бумажный лоскут:

«Работаем и скупаем по вторникам, средам, пятницам».

— Тут? — Игнас даже рот раскрыл от удивления.

Он давно знал, что туда сдают всякое тряпье, резину, бумагу, старое железо — словом, все то, что людям не нужно.

— А сколько у нас свободного времени будет, милый мой Игнас!.. — уговаривала его Моника. — Теперь у тебя все время пост, лишь по большим праздникам домой возвращаешься, весь грязный, осунувшийся.

Игнас все еще продолжал глядеть на зеленую будку и не мог прийти в себя от удивления.

— Не думай, что это все так просто… — шептала ему Моника. — За этой дощатой стеной большие дела делаются, там золотом пахнет. Тот, кто здесь раньше работал, нынче домик строит.

— Не пристало тебе шутки шутить, Моника… — наконец ответил Игнас. — И к тому же скверные шутки… Я ведь тракторист! А ты…ты хочешь меня чучелом гороховым на посмешище выставить…