Гость с любопытством разглядывал Андрюса — когда-то парня сорвиголову, на вечеринках умевшего левой рукой ловко врезать кому придется. Но парень рано женился, появились на свет трое сынков мал мала меньше. Куда деваться, коли все добро в одно одеяло замотаешь? Чейчала — тот издавна умел купить, продать, променять, ему с полгоря, коли трудодни нежирные. А Андрюс и в руках не держал даже тридцатки. Что толку от пригожей жены, если и она — голой породы. Сватал прежде Чейчала Андрюсу свою родственницу — бабу с хозяйством, с беконами. А парень как еж — на что мне, мол, соломенная вдова, у которой порог всеми перетоптан? Зато как посыпались ребятишки, узнал, почем фунт лиха.

— А из Эстонии куда? И кто на тебя казенную шапку надел?

— Потом с песка на щебенку. Работал с укладчиком. Знаешь, что это за штука?

— Мы — жуки деревенские. Я дальше вильнюсских Остробрамских ворот нигде не бывал.

У Андрюса глаза разгорались все ярче. Его подмывало все выложить дяде, который когда-то считался первым разумником. Пусть вернется в их деревню и на каждом углу рассказывает, каков Андрюс.

— Укладчик — это такой особенный поезд, — сосредоточенно втолковывал Андрюс. — Приедет, протянет клешни — сразу уложит целую дорогу. Со шпалами и рельсами, со всеми гайками. Уложит и проедет. Сам себе путь прокладывает. Раз-два.

— Все может быть, — вежливо согласился Чейчала. — А где ж ты там жил с женой, с малышами? И как сговаривался в Эстонии?

Чейчала считал: Андрюс бахвалится! В молодости и сам Чейчала ходил на строительство железной дороги Алитус — Калвария, но вскоре ему надоело размахивать киркой и таскать тяжелые рельсы. Развелось теперь хвастунов… Может, Андрюс и на луну железный путь прокладывал?

Маурукас раскраснелся, расстегнул ворот. Ему захотелось, чтобы в родной деревне все узнали о нем. Слышите, парни, с которыми Андрюс мерился силами на вечеринках? Андрюс о-го-го!

— Жили в вагонах. Лавка — под боком. А эстонцы такой народ, прямо к сердцу прижми! А знаешь, как кильки солят? А знаешь, мы рыбу сырую ели в таком рассоле — у каждого рыбака есть свой, заветный. Рецептам ихним по сотне лет.

Чейчала глаза пялил. Говорит Андрюс как по книжке. Правда, кончил семь классов. Но никогда не отличался бойким языком. Только на кулаки крепок: ты его тронь, он тебе — вдвое.

За столом было праздничное настроение. Бутылка сменяла бутылку. Чейчала записал адреса. Кто отсюда переезжает в поселок Абрамишкяй и продает старые дома на слом.

— А когда ж тебе, Андрюс, повышение дали? Небось подмазал начальника!

— Теперь другие порядки. Не прежние времена, когда, бывало, заикнись о деньгах — даже у покойника слюнки текут. Приказали мне: езжай в Могилев. С семиклассным образованием — станешь механиком. Тут уж нехотя в люди выйдешь.

Стемнело. Чейчала заволновался. До станции, где он остановился на ночлег, чуть не пятнадцать километров. Как туда добраться? А Анрюсу все казалось: дядя ему не верит, кривит губы в ухмылке. Еще, чего доброго, вернется в деревню и от зависти доброго слова об Андрюсе не скажет. Ведь соломенная вдовушка так и увяла без мужика, не сумел дядя высватать этой хрычевке доброго молодца, хоть она, наверно, сулила ему за то целую телку. Эх вы, купцы-менялы! Думаете человека к себе золотой иглой пришить. А он как птица: вспорхнул — и лови ветра в поле!

Чейчала все не унимался:

— Ладно, ты вернулся. Ученым стал. А своего крова, собственной печки — нету. Нужно чужим людям кланяться: Примут — хорошо. А как попросят об выходе — будь здоров! Знаешь сказку — разбей глиняный кувшин! Коли посудина пуста — останутся одни черепки. А вот ежели в этот кувшин вложить такое, что не бьется, не ломается? Ась?

— Мое ремесло вовеки не сломается! — горячо возражал Андрюс. — Оно подороже золота и кувшина.

Чейчала встает из-за стола.

Доказал ли ему племянник свою правоту? Андрюс сейчас готов одарить весь свет, даже и дядю Чейчалу, этого ловкача, который не упустит дня, чтобы чего не добавить в свою кубышку. Или, как он сам говорит, — в свой кувшин.

— Я тебе еще и билет куплю! — вскричал Андрюс.

Жена поймала за полу:

— Куда ты, хмельной, на ночь глядя? Хоть ключи от машины оставь.

Андрюс оттолкнул ее.

Дядя и племянник брели по дорожке. С высоких столбов светили прожектора. В темноте ревели бульдозеры. Над озером Аникшта сияла белесая луна, а над ней изумленно застыли розоватые облака.

Из мрака вынырнуло странное диво, молча возвышавшееся над насыпью. Рельсы отливали тусклым серебром.

Немного пошатываясь, Андрюс быстро взобрался по железным ступенькам. Отпер дверцы, включил свет. Гордый мотовоз засверкал никелем и множеством стрелок-указателей.

— Залезай! — позвал дядю Андрюс. — Чего боишься? Ты еще меня не знаешь!

Чейчала послушно залез, озираясь в полной растерянности.

Колдун-чудотворец скользил пальцами по всяким рукояткам, рычагам, кнопочкам. Неужели это тот самый Андрюс, молокосос в дерюжных штанах, месивший грязь весенних пашен, не знавший, как сесть, куда руки девать за уставленным яствами дядиным столом на праздники, в сочельник? Ведь он, бывало, и чай пьет не сладкий — боится прикоснуться к стеклянной сахарнице.

Заметив изумление дяди, Андрюс был прямо на седьмом небе. А чтоб взлететь туда, можно рискнуть чем угодно.

Мотовоз взревел. Чейчала осторожно опустился на сиденье. Как завороженный следил за родичем. Самый последний из всей семьи — а какого коня оседлал!

Ночь жалась к окошкам мотовоза, кутала черным пологом бравшую разбег машину. Ночь запугивала, предостерегала. Но Андрюс зажег три ярких фонаря, прорезавшие мрак. Осветились придорожные деревья, насыпь, мосты.

Андрюс сорвал с себя фуражку, высунулся из окошка, что-то кричал в ночную тьму.

— Были леса, болота, а теперь тут везде мне дорога. Кругом темная ночь, а мне на нее плевать. А ты у меня — безбилетный пассажир. И точка…

Чейчала ему не перечил, забился в уголок и, дрожа, бормотал молитву: «Мария, дева милосердная…»

Они живо проехали пятнадцать километров. Чейчала кубарем выкатился из мотовоза, шмякнулся на песок насыпи, охваченный радостью, будто перемахнул через пропасть.

— Идем, не форси, — тянул он за собой племянника в избу к знакомцу. — Есть у меня вареный окорок. И к нему кой-что. Видишь свет в окошке? Еще не легли — ждут. Нешто удерешь как заяц?

Спесь — словно гора с крутыми склонами. Поскользнешься — не за что удержаться.

Утреннее солнце взбиралось по верхушкам леса, как по ступенькам, рассыпая зарю.

Андрюс кое-как вскарабкался на машину и поехал обратно. Утро, светло на дворе, но отчего перед глазами будто грязная тряпица? Почти ничего не видать…

Что там сереет на пути?

Андрюс поднял руки, хотел ухватиться за тормоз, но пальцы одеревенели. Дж… дж… Тормозные колодки еле повинуются. Удар. Вылетают стекла из окошка. Рядом слышна ругань. И только теперь разодралась грязная тряпица. Откуда тут вагон — кто его пригнал? Все ли колеса на рельсах? Эх, дурная башка, заехал на другую ветку!

— Смолол ты, брат, буфера. Твое счастье, что в болото не вылетел.

Андрюс сошел с машины. Солнце розоватыми лоскутьями укрывало болотные бадьи-окошки.

Обеденный перерыв. Землекопы рассыпались по ложбине. Огонь развели так, чтобы ветром не задувало, чтобы дым не бил в лицо. Старый Алиошюс вытащил завернутые в белый платок хлеб и сало, почистил щепкой лезвие складного ножа.

— Да уж… В каждом человеке бес сидит, — сказал он. — Ежели Андрюса за решетку, то его жена грозилась уехать с детьми в Езнас, к тетке. Тогда найдется свободный угол. Могу принять столовником или так, без харчей, только на койку.

— Кому интерес твоих блох кормить?

— А ты не петушись! — отбрил Алиошюс. — Купил я брызгалку в лавке у электриков. Теперь у меня насекомую и под лавкой не сыщешь.

За насыпью шумел залив, ударяясь в бетонные плиты. Над отдыхавшими людьми пролетели из неведомых стран утки — с черными сверкающими перьями, с белыми грудками. Весело метнулись в море. Прибой поглотил шелест крыльев.