— Нет, а то для голышей, для бродяг всяких!

— А с каких это пор ты, тятенька, таким дворянином заделался? Разве тебе не пришлось всю жизнь вшей кормить, пока ты свои пять десятин заработал?

— Мне и их довольно. Вы столько заработайте! — кричал отец. Он тряс головой, и с волос его сыпались опилки. — Добра не дождетесь! Захотелось вам из общего котла кашу хлебать!..

— А ты, тятя, по панской палке соскучился, а? — спросил младший, Андрюс, подмигивая старшему.

— Хватит шутки шутить! Ты смотри, чтобы я тебя самого палкой не огрел…

— Ну, ну, тятя! Уж не пообещал ли Бредикис тебя в полицейские нанять, что ты так разошелся? Слушаешь тут всяких проходимцев!

— Проходимец лучше твоего понимает! — не сдавался отец.

Старика опять обступили куры, и петух, наклонив голову, глядел на Йокубаса.

— Что ему по нутру, то нам не к добру. А ты другой раз объяснил бы этому мудрецу: мы, мол, не из одного котла кашу хлебать будем, а каждый — из десяти котлов. А что останется, ему полизать дадим.

Йокубас почувствовал, что стараться переспорить старшего — напрасный труд, да к тому же жена, выйдя на шум из избы, стала звать отца домой.

— Смотрите, как бы вам с торбами не пришлось пойти чужих собак дразнить. Ничего не выйдет из этих куперативов, — проворчал, отходя, отец.

Юргиса задели отцовские слова, и он сплюнул в лужу.

— А твои паны да поместья только нищих плодили! — крикнул он, весь раскрасневшись.

Отец мелкой рысцой вбежал в избу, за ним поспешили куры. Последних слов сына он уже не слышал. Сколько раз, начав спор с детьми, он потом срывал злость на жене. Вбежав в избу, он увидел, что баба сидит на полу, у корыта, и начиняет колбасы. Недавно они зарезали свинку. Та неделю ничего не ела, и в семье перепугались, как бы скотина не расхворалась всерьез.

Йокубас швырнул палку в угол и, недовольный, уселся за стол, выжидая только, чтобы жена его задела. Но женщина хорошо изучила нрав своего старика и, нисколько не боясь его злости, умела мягко и без обиды его успокоить. Так и не дождавшись, чтобы жена заговорила, отец проворчал:

— Начиняешь и начиняешь с самого утра. Все мясо изведешь!

Но что это? Этого еще не хватало! Жена, отвинтив раструб его кларнета, натянула на него кишку и, как в воронку, пальцем проталкивает в кларнет мясо. Кларнет Йокубаса превратили в машинку для изготовления колбасы! У отца даже язык к гортани прилип.

— Да ты что это, обалдела, что ли?! Кто тебе позволил мой кларнет портить?

— А что?

— «А что, а что»!.. Хватит шутки шутить! Давай его сюда скорее!

— Погляди-ка какой музыкант нашелся! Скажи спасибо, что я его с чердака достала. Черви бы погрызли. Очень он тебе нужен!

— Нужен! А где другой конец?

— Вот, вот, бери, пожалуйста! Не съела я его!

Женщина вытерла о фартук засаленный конец кларнета и сунула мужу.

Йокубас разыскал другую часть кларнета, свинтил его, но дулся потом целый вечер, пока, в конце концов, совсем не рассорился с женой.

За ужином он не вымолвил ни слова и ночью долго не мог уснуть, сердясь на тех, кто уже спал, как будто его опять нарочно оставили одного — наедине с его старостью. И почему это никто не хочет его понять? Неужели он детям своим зла желает?..

Жена несколько раз заговаривала во сне, потом повернулась на другой бок, и Йокубас почувствовал ее теплое дыхание. Она всегда крепко спала. Даже днем, работая в поле, убирая лен или пропалывая огород, она могла завалиться где-нибудь на грядку и заснуть. Когда ее упрекали за это или подсмеивались над соней, она говаривала: «Ну что ж, я ведь ни разу в жизни досыта не высыпалась. Сперва пастушкой была, а потом детишки один за другим пошли, так я люльки всю жизнь не убирала…»

Она и во сне привыкла качать колыбель, укрывать тряпьем младенца. И теперь, когда столько лет прошло после последних родов, она, по старой привычке, ложилась с краю, и рука ее всегда свешивалась у того места, где когда-то стояла колыбель. Иногда, со сна, она снова принималась ее покачивать. Четырнадцать детей родила она, и почти все они поумирали, часто не доживши и до года. Другие умерли в два, в три года. Уцелели только двое, и, может, это к лучшему… Кому же под силу прокормить такую семью? Йокубасу казалось, что еще так недавно он купал своего первенца в корыте, а ведь сколько времени с тех пор прошло! И никогда у них не бывало хлеба вдоволь, и радости настоящей не было… Пока сыновья подрастали, ему одному с женой год за годом приходилось отгонять от себя голод. Весной всегда надо было занимать хлебушка у богатеев до нового урожая.

Который уж день в долине шла работа. Пустовавшая несколько лет земля трудно поддавалась бороне и плугу. Глина затвердела, борозды на ней топорщились, вставали дыбом. На бороны приходилось класть большие булыжники, иначе их на выбоинах отшвыривало в сторону. Лошади новоселов, отощавшие на плохих кормах, с трудом тянули плуг. Мужчины бегали в МТС, просили прислать трактор. В конце концов, пыхтя и подпрыгивая, он выехал на пустырь. Посмотреть на машину сбежалась детвора, пришли и старики. Трактор клыками нескольких плугов быстро вгрызся в пашню и, гремя, стал взрезать дерн, не останавливаясь ни перед какими препятствиями. По краям долины загорелись огни — дымился сваленный в кучи пырей. Вспаханная площадь с каждым днем все расширялась и расширялась, захватывая склоны. Дни стояли по-прежнему теплые и ясные.

Йокубас только издалека, со своего двора, поглядывал на долину. Однако когда там появился трактор, и он подошел поближе: машина с необычайной силой притягивала его к себе. Он по целым часам мог глядеть, как она маячила то здесь, то там, изредка постреливая, точно из ружья. Как черепаха, проползала она туда и обратно. Он давно бы уже пошел разглядеть ее как следует, да гордость не позволяла. Йокубас все еще был в ссоре со своими сыновьями. Однако старик каждый день совершал свое небольшое путешествие, оббивая палкой зазеленевшие кочки, сбрасывая с тропинок в канаву комья и хворост. Иногда ему случалось спугнуть жаворонка, и птица, заливаясь, подымалась к небесам. Усевшись на пригорке, отец снимал шапку, и легкий ветер ерошил его седые волосы. Однажды, увидев в долине запряженную в борону сивую кобылу, Йокубас подумал: «Откуда эта сивка появилась? Кобыл всяких тут развели!»

Подле маленькой березовой рощи, на кооперативной земле, полно было детей и взрослых. Кузнец Марцинкус поставил здесь свои мехи и на вольном воздухе правил плуги, бороны. Наконец Йокубас не вытерпел и в один прекрасный день спустился к людям. Большая часть кооперативного участка была уже засеяна. Мужики, торопясь справиться и со своей землей и про кооперативную не забыть, трудились тут до полуночи. Глядишь, совсем уже темнеет, родители силком гонят спать малышей, а они жмутся к огоньку, бегают наперегонки с собаками. В темноте исчезают пашни, люди, только там и сям раздаются голоса. Другие, окончив работу на своих полях и отужинав, с наступлением темноты снова возвращаются в долину. Только и слышно:

— Так как же, Юргис, поработаем ночку?

— Отчего же нет? Поработаем! Ночи стоят светлые.

И в их голосах звучит какое-то удовлетворение. А если кто-нибудь чиркнет спичкой, то можно разглядеть улыбающиеся лица. Теперь так и жди: пустив изо рта дым папиросы, шутник отпустит какое-нибудь острое словцо, весело выругается или громким голосом прикрикнет на коня, беспокойно тянущегося к свежей травке. А там, смотришь, перепрягают лошадей, мужики советуются, как бы получше все сделать, разглядывают на ладони семена.

Теперь уже Йокубас ежедневно стал спускаться в долину. Встав поутру, он торопился покормить скот, наколоть дров и как можно поскорее выбраться из дому. Какое-то чувство гнало его к людям с бедного, одинокого двора, из душной избы. И не только Йокубас, но и старик Мартинас, и отец кузнеца каждый день ходили на «куперативную» землю, и хотя они мало чем могли помочь молодежи, а все чего-то топтались вокруг машины, обсуждая свои дела.