Отпросился и Стяпукас у матери на речку.

— Иди, только катайся один, не водись со Старостиными детьми. Знаешь, какие они скверные, — все в отца… А отец их за копейку человека продаст! — предупредила мать.

— Я, мамочка, один буду кататься. И только вот с этой стороны речки, у выбоины, — пообещал мальчик.

Привязал Стяпукас к правой ноге конек, к левому башмаку прикрепил гвоздь, для того чтобы лучше отталкиваться, поднял левую ногу и оглянуться не успел, как уже очутился у речки. Хорошо было здесь, за ветром, такой широкий ледяной простор — катайся сколько хочешь! Вначале Стяпукас решил только прокатиться у берега, но потом попробовал и вдоль и поперек, а лед даже не потрескивал. Прошло некоторое время, и тут же вдруг оказались и Старостины дети, прикатившие вниз по реке со стороны мельничной плотины. И так чудесно было кататься, что Стяпукас забыл о предупреждении матери. Да тут и посмотреть было на что: старший сын старосты, Прунце, нацепил себе на обе ноги по настоящему стальному коньку, без деревяшек и веревок, с ремешками. Таких Стяпукас еще никогда не видывал. Раскорячившись, словно жук-плавунец на воде, Прунце носился так быстро, что никто за ним не мог угнаться. Он катался и на одной ноге и на обеих ногах одновременно, не подымая их даже, только легким движением колена изменяя направление бега. Глядя на разинувшего рот Стяпукаса, Прунце закричал:

— Сделай так, как я, и я тебе коньки отдам! — и, пробежав несколько шагов — бац! — повернулся и покатил спиной.

Оба брата Прунце, имевшие тоже по стальному, но только по одному коньку, старались не отставать от старшего и, то приседая, то делая небольшие круги, кричали Стяпукасу:

— Прокатись и ты так, гармошку подарю!

— Да куда ему с его колодкой! Вон гвоздь себе в ботинок загнал, лед только портит, — с презрением отозвался Прунце и высыпал себе в рот горсть гороха из кармана.

Стяпукас стоял в стороне, униженный, пристыженный, и долго смотрел на детей старосты.

— Обмотал себе онучами ноги, как нищий! — стрелой промчавшись мимо, бросил старший.

Стяпукас не выдержал и отрезал:

— А мне отец еще лучше коньки выкует!

— Да твой отец и ковать не умеет! Вот наш выкует все, что только захочешь, — ответил младший.

— А мой отец может дудку из меди выковать и ружье тоже, — не сдавался Стяпукас.

— Попроси своего отца, может быть, он крючок тебе выкует, чтобы нос чистить. Вон какая сопля, целая сосулька висит! — словно кнутом стеганул Стяпукаса Прунце и, пронесясь мимо, так сильно толкнул его, что тот только всплеснул руками и, взмахнув в воздухе своим деревянным коньком, растянулся на льду.

Старостины дети хохотали до упаду. Как только Стяпукас поднялся, забияки толкнули его еще раз. Однако ему кое-как удалось отползти со льда. Мальчик отряхнул снег и сказал:

— А я зато знаю одну вещь… У нас на гумне что-то есть, а вы не знаете. Вот вам! Если бы я вам рассказал, вы бы мне все на свете отдали — и органчик, и коньки, и всех голубей отдали бы, вот вам! А я не скажу!

Старостины дети сразу насторожились. Их одолевало любопытство. Прунце, подкатив к Стяпукасу, спросил его уже совсем другим тоном:

— А что же такое у вас на гумне?

— А вот не скажу!

— Чего же ты разозлился? Хочешь — я сниму коньки, и ты катайся сколько хочешь. Целый час можешь кататься. Только скажи.

— А вот не скажу!

— Не скажешь?

— Не скажу.

— А если я пару желтых голубей тебе дам?

— Все равно не скажу!

— А если книжку с картинками?

— Не скажу!

Прунце носился так быстро, что никто за ним не мог угнаться.

Прунце схватил за руку пытающегося улизнуть Стяпукаса и стал выкручивать ему пальцы. От боли у Стяпукаса даже в глазах потемнело. Только теперь, увидев искаженное злобой лицо Прунце, мальчик понял, что попал в лапы жестокому, беспощадному врагу и никакими мольбами от него не отделаться. Стяпукас понял, что он совершил что-то страшное и непоправимое. Всем своим существом мальчик чувствовал, что он не должен был говорить этого. На короткое мгновение ему представился человек, лежащий на гумне, в сене, потом мужики, повешенные на Бурбинской пустоши, и душу его охватил страх.

— Скажешь или нет? — кричал Прунце.

Повалив Стяпукаса наземь, он вывернул ему руку и так придавил коленями грудь, что у бедняжки захватило дыхание.

Поняв, что больше ему уже не выдержать, Стяпукас сквозь слезы крикнул:

— Ну пусти, тогда скажу!

Его охватило желание только на один миг освободиться от мучений, а потом — хотя бы смерть… Прунце отпустил его руку.

— Это заяц, — сказал Стяпукас первое, что пришло ему на ум.

И это его спасло.

— Какой заяц, живой или мертвый? — быстро спросил Прунце.

— Мертвый, — ответил Стяпукас, еле соображая, что говорит.

Прунце встал, опустил руку в карман, вынул оттуда горсть гороха и высыпал его в рот. Он смотрел на Стяпукаса, жевал и смотрел. Оба его брата стояли рядом.

— Ясно, — произнес наконец Прунце. — Теперь ясно, кто наши капканы в кустах очистил. Это ты, да?

— Я… — ответил Стяпукас, совсем не боясь мщения, ожидая его, принимая на себя мнимую вину, только чтобы сберечь великую тайну гумна.

— Сколько зайцев ты нашел в капканах? — снова спросил Прунце, угрожающе меряя Стяпукаса глазами с головы до ног.

— Одного, — спокойно ответил мальчик и медленно прикрыл лицо локтем.

— Врешь, вор! — крикнул Прунце и нанес Стяпукасу такой удар под ложечку, что тот только охнул; согнувшись, он ухватился за бок, но не упал.

Второй удар Прунце пришелся ему в подбородок, и тут уже Стяпукас упал, стукнувшись затылком о лед. Мальчику показалось, будто кто-то накинул на солнце платок, потом из глаз его посыпались искры, и стало совсем темно…

Очнулся Стяпукас, когда вокруг никого уже не было. Исцарапанный коньками лед блестел так, что на него было больно смотреть. Мальчик приподнял голову и почувствовал нестерпимую боль. Изо рта его струйкой текла кровь. Видел он одним только глазом. Стяпукас попытался было встать, но снова опустился на лед. В первый раз в жизни он громко и горько заплакал. Он представил себе, что так и умрет здесь, на льду, и что вороны выклюют ему глаза. Но это же придало Стяпукасу сил, и он пополз.

Как мальчик добрался до дому, как встретила его мать, он не помнил, только когда его раздевали и перевязывали, он все время повторял:

— Я катался, мамочка, я катался, катался и…

— И упал, мой маленький… — подсказала мать.

— И упал… — обрадовался Стяпукас.

Ему помогли произнести слово, которое он уже некоторое время так безуспешно старался выговорить.

Когда Стяпукас выздоровел и в первый раз подошел к окошку, он увидел, что не только речушку, но и большую реку затянуло льдом. Он повернулся и внимательно посмотрел на отца, а потом на мать, но раз тайна, значит, тайна, и Стяпукас не стал задавать никаких вопросов. Только на гумно отец его больше уже ничего не носил.

1945

ТУРМАН

Противников разделяла мелкая река. Посреди реки, словно маленькие островки, подымались над водой разбухшие, лоснившиеся на солнце туши убитых лошадей.

На засеянные поля падали снаряды, выбрасывая огромные, заслоняющие солнце столбы земли.

На левом берегу окопались фашисты, на правом — красноармейцы, только вчера отступившие за реку и установившие на холме батарею.

Летний зной дрожал над полями опустевшей деревни. Не видно было ни людей, ни животных. Потрясенный взрывами воздух волнами набегал на цветущие просторы ржи, над которыми поднимались зеленоватые, пахнущие хлебом облака.

Вот снова разорвался снаряд. С крыши ближнего хлева усадьбы скатилось что-то напоминающее узел платья и шлепнулось на землю.