Предводительницей Симукас прозвал корову за то, что она всегда первая стремилась в запрещенные места, а за ней увязывалось и все стадо. Симукас думал, что скотина лучше понимает, если говоришь с ней по-польски. Так ведь поступал и дядя Каспарас, когда разговаривал с лошадью. От него Симукас и перенял несколько польских слов.

Предводительница останавливается на минутку, прислушивается к голосу своего пастушка, но тотчас же вытягивает шею и опять гордо шагает по направлению к огороду. За ней тянутся телята, овцы, гуси. Последним ковыляет хромой барашек. Симукас, видя, что Предводительница и не думает его слушаться, выкрикивает ей вслед весь свой запас бранных слов. Корова и сама понимает, что поступает нехорошо. Она приостанавливается, видимо размышляя, идти дальше или не идти, — она знает, что за непослушание ей попадет от Симукаса, — но овцы с телятами уже в огороде, и Предводительница, оглянувшись, кидается в густую зеленую ботву.

Симукасу нужно в один миг слететь с дерева. Он соорудил себе здесь гнездо из листьев и все свободное время просиживает в нем, словно аист, свесив вниз красные, истрескавшиеся ноги. Быстро, как юркая белка, он спускается вниз и, выломав тонкий прут, бежит за стадом.

Спокойное время для Симукаса наступает только тогда, когда Предводительница наедается досыта. Поэтому он не жалеет труда, чтобы наполнить ее большое, отвисшее брюхо. Он пропалывает для нее огородные грядки, носит с ярового поля огромные охапки сурепки. Предводительница пожирает все, но ей мало этого.

— И куда в тебя столько лезет! — в сердцах говорит Симукас корове, которая, облизываясь, ходит за ним по пятам.

Но она только и смотрит, как бы снова пробраться в огород. Симукас решает отомстить ей. Он гонит стадо не в обход, а напрямик, кратчайшим путем. Кажется, теперь Предводительнице не удастся попастись, но она и тут находит выход: она еле ступает, делая самые мелкие шажки.

Наконец Предводительница насытилась и укладывается на траву. Телята, овцы, даже гуси следуют ее примеру, и все устраиваются вокруг нее.

Симукас теперь свободен, он опять карабкается на верхушку ели. Там он стругает из дерева мельницы, немцев или, перескакивая с ветки на ветку, издали приветствует проезжающих и прохожих, мужчин и женщин.

Увидит дядю Каспараса и тут же складывает про него песню:

— Ну, ну! — отзывается Каспарас, останавливается и, задрав голову, старается определить, с какого дерева доносится голос. — Вывалишься еще, как вороненок из гнезда, тогда не до орехов будет…

— А чего мне падать! Я крыльями хлоп-хлоп — и улечу!

Подражая птице, Симукас раскрывает полы куртки, но, поскользнувшись, еле удерживается на дереве.

— Вот будет тебе хлоп-хлоп! — смеется дядя Каспарас и, поговорив еще о чем-нибудь, пожурив пастушка, продолжает свой путь.

На лугу появляются девушки с граблями. Симукас мог бы сложить песню и про них, но сейчас ему приходит на ум другое. Когда девушки подходят ближе, на них падают одна за другой шишки, и тонкий голосок разливается по полю:

Девушки хохочут и дразнят Симукаса:

— Вот еще тоже певец нашелся! Проходу не дает. А сам штаны застегнуть не умеет!

Симукас задумывается, что бы им ответить, и не успевают они отойти на несколько шагов, как их догоняет новая песня:

Эй-эй! — кричит он вдруг, прерывая пение.

Каждой скотине Симукас придумал кличку. Маленького теленка он называет Попрыгунчиком. Это молодой и глупый теленок. Он боится оводов, и Симукасу даже в самый холодный день достаточно зажужжать, подражая оводу, осе или пчеле, как Попрыгунчик, задрав хвост, уже мчится по полю. Самого маленького барашка, с белой звездочкой на лбу, Симукас прозвал Горемыкой. Барашек как-то покалечил себе передние ноги и мог пастись, только стоя на коленях. Симукас его любит больше всех и делится с ним хлебом. Если Горемыка отстает от овечьего стада, Симукас берет барашка на руки и несет его, приговаривая:

— Ох ты, мой Горемыка! Ох ты, сиротинка моя!..

Иногда Симукас плетет венок из куриной слепоты или из васильков и надевает его барашку на рожки. Горемыка, не понимая, что с ним делают, стоит терпеливо, глядя на Симукаса добрыми глазами. Однако со временем Горемыка изловчился сбрасывать свой венок и тут же съедать это украшение.

Когда Симукас ложится где-нибудь на лугу, чтобы вздремнуть, Горемыка подходит к нему и пытается облизать его лицо.

Прохожие, заслышав пение Симукаса, останавливаются и спрашивают:

— Чей это скот? Как эта деревня называется, паренек?

И Симукас убегает, продолжая петь. Его голос уже звенит далеко-далеко, у самого леса:

— Ау, Юргис, Юргис, дай табачку!

И кто-то отзывается из чащи. Может быть, это спокойный большой вечер или сам лес, а может, другой такой же Симукас:

«Юргис, Юргис, дай табачку!»

Вначале Симукасу кажется, что это кто-нибудь из барских пастухов вздумал посмеяться над ним. Он кричит еще громче:

— Я не с тобой говорю. Замолчи!

«Я не с тобой… Молчи!» — долетает ответ.

Симукас понимает, что это эхо повторяет его слова, но ему все-таки неясно, каким образом может вернуться к нему его голос. Нет, эхо, должно быть, и есть тот насмешливый, большой, обросший мхом, корявый, как вывороченное с корнями дерево, старик.

— Ку-ка-реку! — кричит Симукас.

«Ку-ка-реку!» — отвечает эхо.

Симукас почти сердится на эхо и кричит, надрывая голос. Но он не может обуздать этого болтуна — тот все свое. Лучше уж самому замолчать.

…Симукас был такой живой, веселый. Встречаясь с ним на меже, мы разговаривали обо всем. Он был старше меня на полгода. Состязаться с ним в быстроте и ловкости было трудно. Когда в полдень коровы ложились в тень, мы с Симукасом поднимались на холм собирать землянику. Симукас любил говорить обо всем и обо всем расспрашивать. Услышит он, бывало, где-нибудь за лесом шум, припадет к земле, приложит ухо и говорит:

— Ероплан летит.

Тогда мы взбираемся на верхушку какого-нибудь дерева и ждем. Долго ждать не приходится: действительно, далеко, у горизонта, на небе появляются черные точки, сперва одна, потом две, три…

— Много. Десять. Нет, сто! Будет война! — говорит Симукас и лезет еще выше.

Мы думаем, что, взобравшись на верхушку самого высокого дерева, сможем рукой достать самолет. И вдруг мы слышим — наши «еропланы»: карр-карр!..

— Вороны! — говорю я Симукасу.

Оба мы, удрученные, слезаем с дерева. Симукас, почесывая ногу, говорит:

— Вот было бы у нас железо и корыто, можно бы сделать ероплан. Ты бы куда полетел?

Я не знаю, куда лучше лететь. А Симукас, взяв с собой топор, полетел бы на Луну или на какую-нибудь звезду и привез бы много меди. Он говорит, что Луна медная.

Набрав ягод, на обратном пути мы встречаем дядю Каспараса. Симукас расспрашивает его о самолете: из чего он сделан, может ли он опуститься на дерево и какой он величины.

Каспарас объясняет, что самолеты живые и они, как и другие птицы, кладут яйца. Мы с Симукасом понимаем, что дядя над нами подшутил, и больше ни о чем его не расспрашиваем.

Коровы все еще лежат, и мы принимаемся кувыркаться в траве. Когда мы устаем кувыркаться, Симукас ломает голову над тем, что бы такое еще выкинуть.

— Во-о, — кричит он, — какой большой комар!

Действительно, на ноге у него сидит комар и пьет кровь, брюшко его заметно вздувается. Симукас хлопает ладонью по ноге и убивает его: