Целую весну Мотеюс все ходил да ходил по деревне. Карманы у него были набиты бумагами, повестками, которые он вместе с Урнежюсом разносил по дворам. Дела у него было много: то надо было засеять пустующую, оставшуюся без хозяев землю, то, пока дорога хорошая, вывезти лес. Не успеешь с одним делом покончить, опять хлопочи: то нужно новоселу коня приобрести, а этот вернулся из армии без ноги — корову просит. Мотеюса не проведешь: знает он, сколько скота осталось у богатеев и вчерашних помещиков. А ведь только им государственные поставки молока назначишь — половина коров немедленно исчезает из хлевов. Один бормочет, что, дескать, у него еще перед пасхой корова пала, другой доказывает, что это и не его корова вовсе, а снохи или тестя, который отделился. Так тебя опутают, так закрутят, что голова кругом пойдет. А все это одна дьявольская хитрость, чтобы народную власть обмануть! К какому-нибудь хозяину зайдешь вместе с агрономом землю измерить, имущество переписать — и не почувствуешь, как один тебя за локоть ухватит, другой — под руку и уже в горницу зовут, уже за стол сажают. Мотеюс отлично понимает: только сядь с ними за стол — и рука твоя уже подмаслена, ты уже не председатель, а тряпка. Но Мотеюса так легко не проведешь и к столу богатых хозяев не заманишь. Почему они прежде даже и не знались с ним? Почему в панские времена за каждый красный флаг, вывешенный на верхушке березы или на телеграфном столбе, богачи глаза ему кололи, все никак не могли простить, что он когда-то помещичью землю делил? Ведь не из уважения же сейчас и не от любви вьюном вертелись перед ним богатеи: всякими способами старались они опутать его своими холстами, подмаслить хорошенько его, как овсяный блин, только чтобы он укрыл их лишнюю коровку от властей, чтобы не трогал их закрома.

Мотеюс знает: дай им теперь власть, они всех новоселов, всех прежних батраков вилами переколют. В глаза они тебе нежным, ласковым голосом поют: «Ай, разве не хватает нам этой земли, разве нам жалко? Пусть и другие обрабатывают!..» А достаточно Мотеюсу не так бумагу прочесть, ученое слово не так выговорить, как он уже чувствует на себе их насмешливые взгляды, которые как будто говорят: «И ты сюда, неуч!.. Тоже власть нашлась! Лучше бы подрядился навоз нам возить…»

Как же мог им понравиться Мотеюс, если не уступал он им ни единого зернышка, ни одной капли молока! Вот их сельсовет и выполнил план государственных поставок первым. Мотеюс хорошо видел, с какой злобой следят за ним богатеи, как дрожат от ненависти их руки, когда они принимают от него повестки и разные бумаги. Как-то раз, под утро, Мотеюс увидел приколотый к его воротам листок, в котором ему грозили расправой, если он не уберется из деревни.

И это Мотеюса не удивило. Он знал, что его работа не одному пану помещику острой костью поперек глотки стала. С удвоенной бдительностью приглядывался он и прислушивался ко всему, что творится. Неожиданно появлялся он в деревнях и, сделав свое дело, так же неожиданно исчезал. Когда муж задерживался, Агнешка начинала уже побаиваться, но, увидя, что он возвращается невредимым, успокаивала себя: «Одно счастье, что он водке меру знает…»

Закончив работу, Мотеюс крепко задвигал засовы на двери. Ложились спать они с женой за печкой, у стены, где не было окон.

Однажды летом, когда ему пришлось заночевать в волости, он под утро возвращался домой. Только свернул с большака на свой участок, как, сам не зная почему, остановился. Занятый своими мыслями, старик машинально глядел на что-то белое — не то на тряпку, не то на бумажку — и зашел в рожь посмотреть, в чем дело. Хлеба в этом месте были примяты и кое-где вытоптаны, на земле был просыпан табак, тут же валялся разбухший от росы окурок. На влажных колосьях трепался прилипший скомканный листок газеты.

«Ага, — сказал себе Мотеюс. — Видно, здесь лежал не один человек, и было это совсем недавно: рожь еще не выпрямилась».

Вернулся Мотеюс домой озабоченный. Жене он ничего не сказал, но днем, улучив минутку, разыскал доски и заколотил окно.

С этого дня он спокойно принялся ждать. Ожидая «их», он не боялся лихой смерти от вражьей руки (смерти, какою погиб и его сын), потому что душой чувствовал справедливость и правду того, что он делает и за что он готов умереть, и это придавало ему силы и бесстрашия.

Как-то раз ночью Мотеюс внезапно проснулся и, быстро сев на кровати, прислушался. Кто-то как будто легко коснулся рукой его лба. Жена спала, а может, только притворялась спящей: в последнее время она жаловалась, что у нее «заячий сон», что ее все тревожит. Нет, на этот раз она действительно спала. Кругом было тихо, совсем тихо. Прошел сильный, но недолгий дождь, и Мотеюс чувствовал его влажную свежесть.

Старик поднялся с постели, подошел к окну. Тотчас же он заметил человека, стоявшего у хлева. Ошибиться было трудно, а вглядевшись, уже можно было различить несколько темных фигур, которые быстро, почти бегом приближались со стороны речки. Они рассеялись цепью, и когда подбежали к забору, отделявшему двор от загона, Мотеюс услышал треск. Однако это не ломали забор, как сначала показалось старику, а стучали в дверь. Успев сообразить, что людей значительно больше, чем он мог разглядеть, он двумя прыжками отскочил за печь, нащупал на полке гранаты и сунул их за пазуху. Агнешка уже стояла рядом с ним в одной рубахе.

В дверь теперь уже ломились. Зарядив винтовку, Мотеюс наблюдал из-за печки за единственным незаколоченным, но прикрытым ставней окном и за дверью. За стеной, во дворе, шептались.

«Если бы они шли с честным намерением, они бы окликнули меня по имени», — подумал старик и в ту же минуту действительно услышал знакомый голос:

— Мотеюс, открой!

Это едва его не погубило — старик уж было пошел к двери… К счастью, в эту минуту звякнуло разбитое стекло, и от сильного удара дрогнула ставня. Струя свежего ночного воздуха вместе с едким запахом пороха ворвалась в избу. Теперь выстрелы трещали один за другим, и на голову Мотеюса посыпались с потолка щепки. Старик увидел, что жена его все еще стоит, и, задыхаясь, крикнул ей:

— Ложись!

Как ему показалось, она легла послушно, не торопясь.

Тогда он приоткрыл дверь из избы в сени и выстрелил. Потом, пробравшись ползком вдоль стены, выстрелил еще раз в щель в ставне. Так, двигаясь ползком туда и обратно, он стрелял, и звуки его выстрелов сливались с теми, которые доносились со двора. Когда он в третий раз возвращался из сеней, внезапный порыв сквозняка швырнул его на землю, и наполовину раскрытая дверь захлопнулась. Когда он подполз и плечом приоткрыл дверь, в избе показались уже огненные языки — горела постель. Он понял, что бандитам удалось швырнуть гранату через пролом в ставне.

Жена была жива: Мотеюс видел, как она ползала по полу, нащупывая что-то руками. Он не сразу понял, что такое она делает, да у него и не было времени об этом думать. Он стрелял теперь при каждом шорохе в каждую проскользнувшую мимо щели ставни тень. Совсем не обращая внимания на пули, не думая об огне, который уже полз по стене, метался он по своей избе. Вот снова в щели промелькнула тень, и старик опять выстрелил. Бегущий остановился, словно желая спросить или посмотреть, откуда стреляют, и, сгорбившись, упал на месте.

— Э-у-у!.. — услышал Мотеюс похожий на мычанье теленка крик раненого.

— Ага, получил свое! — пробормотал Мотеюс и быстро зарядил винтовку.

На дворе уже не стреляли. Мотеюс увидел, как к раненому бросились трое или четверо. Этого только ему и надо было: он прицелился и выстрелил снова.

— Ага, не нравится! — еще радостнее пробормотал он.

На этот раз нападавшие, с громким криком подхватив раненого, кинулись за хлев. Тогда Мотеюс стал на колени возле подоконника и, вытащив из-за пазухи гранату, швырнул ее в окно. Он ждал, но взрыва не было, и Мотеюс выругался. Он чувствовал, что забросил гранату слишком близко, она упала где-то возле стены. Однако еще через мгновение раздался взрыв. Грохот был сильный, но в избе мелькнула только неясная вспышка.