Именно этот период моей жизни, Пьер, был совсем лишен благодати. Никакого просвета. Я умирала в пустыне.

Ты, любовь моя, переживал тот же ужас. Твоей жизни угрожали, твое будущее было темно, надежды разрушены. Годы шли, никак не смягчая твою участь. Ты со скорбью думал, как многому мог бы научить своих студентов, своих учеников. Здесь пропадали втуне твое время и драгоценные знания, а ведь ты мог бы формировать юные умы, воспитывать элиту. Тебя мучило ощущение бессмысленной потери.

Таким образом, наши судьбы вновь походили одна на другую. Подобно тому, как мы были едины в счастье, мы оказались, даже не ведая о том, близки в наших мучениях.

Я умирала от нашей разлуки. Ты чувствовал себя погибающим вдали от тех, кто тебя любил.

Горше всего ты сожалел о том, что Параклет остался без священника и без богослужения. Великая бедность основанной тобой обители позволяла ей содержать лишь одного скромного служителя. Ты упрекал себя в том, что покинул все сразу: и своих учеников, и свою молельню. И ради чего? Чтобы укрыться от бесплодной клеветы, ты устремлялся навстречу куда более серьезным опасностям.

Совсем как у меня, Пьер, твоя душа скорбела и тосковала. И тогда Господь сжалился над нами. После десятилетия страданий и несчастий Он допустил новое унижение, но оно странным образом вновь привело нас друг к другу.

Изначальной причиной нашей встречи стал Сугерий, новый аббат Сен-Дени.

Этот Сугерий был не какой-нибудь мелкой сошкой! Все знали, что король, который воспитывался вместе с ним в королевском монастыре, не мог без него обходиться. Мы только и слышали о великолепии и могуществе этого сановника, затем министра, друга Людовика VI и его исповедника.

И вот, под влиянием Бернара Клервосского он вдруг решил переменить свой образ жизни, отойти от мирской суеты и посвятить себя своему монастырю. Он запретил себе отныне вызывающую роскошь, отвернулся от мира и избрал аскезу, хотя король по-прежнему держал его в своем совете. Освободившись от иных забот, он решил по возможности приумножить славу своего монастыря.

Между тем Аржантей некогда принадлежал Сен-Дени. Сугерий разыскал древние хартии с датой основания монастыря и отослал их папе, прося восстановить прежнюю зависимость. Едва добившись этого, он потребовал нашего изгнания, дабы поселить на нашем месте своих духовных сыновей.

Мы-то хорошо знали, что единственной причиной всего этого было богатство нашего дома. Мы приготовились протестовать, но тут Сугерий, прослышав должно быть о наших планах, нашел средство обвинить нас в безнравственности.

В самом деле, одна из наших сестер позволила соблазнить себя одному из посетителей. Она родила ребенка и вследствие этого вынуждена была покинуть аббатство. Об этом стало известно. Но разве заблуждение единственной овечки может очернить все стадо?

Сугерий воспользовался этой несчастной историей, чтобы вытеснить нас из Аржантейя. Это доказывает, что он не был уверен ни в значимости своих юридических аргументов, ни в их достоверности. Он решил нас изгнать, обвинив в бесчестии. Собрание именитых граждан во главе с самим королем вынесло решение о нашем поражении в правах и предписало немедленно покинуть монастырь. Сугерий входил во владение всем нашим имуществом и должен был, в качестве смехотворного возмещения, позаботиться о принятии нас в другие общины. Нам даже не дали возможности ни оправдаться, ни постоять за свои права. То был сущий грабеж.

Будь я прежней Элоизой, горячей и пламенной, я бы восстала, я бы боролась за то, чтобы снять с нас явно ложное обвинение, я бы не перенесла такой несправедливости. Со мной пришлось бы считаться. Но я уже была лишь тенью самой себя. Слишком занятая тем, чтобы привыкнуть к страданию, которое, как дикий зверь, обитало в моем сердце, я не имела времени интересоваться чем-то иным. Я была уже не живым существом, а лишь страдающей тенью, сосредоточенной на пожиравшей ее боли.

Так что Сугерий восторжествовал без помех. Этот человек, известный и многими почитаемый, так, должно быть, никогда и не осознал своего лицемерия. Он был слишком уверен в своем могуществе, чтобы ставить обоснованность своих действий под сомнение.

Когда нам сообщили, каким образом нас лишили нашей собственности, весь монастырь возмутился. Я помню о волнении моих подруг, их тайных совещаниях, их горе. Я смотрела на них с безразличием, будто была обитательницей какого-то иного мира, посланной сюда лишь наблюдателем. Я чувствовала в себе ледяное равнодушие к немилости, затронувшей лишь материальные владения. Я сама ведь лишилась совсем другого!

К чему стонать и гневаться? Мы были побеждены столь важной персоной, что нечего было и думать о протесте. Сам папа дал свое согласие в особой булле, направленной Сугерию. Король, со своей стороны, дал согласие на новое положение дел в королевской хартии. Каким весом могли обладать в таких условиях протесты женщин, подозреваемых в безнравственности и ничем уже не владеющих?

Глядя на своих плачущих подруг, я еще раз убедилась, что ко мне самой как зло, так и всякое благо могли прийти лишь от тебя!

Слава Богу, как настоятельница я могла вразумлять своих монахинь. Я старалась урезонить их, а затем найти вместе с ними средство приспособиться к навязанным нам переменам.

Некоторые ушли в аббатство Сент-Мари-де-Футель, расположенное на берегу Марны. Я же подумывала о другом монастыре, когда вдруг получила известие от тебя.

Едва я узнала твой почерк, Пьер, меня охватило неописуемое волнение. Подумай, за десять лет я не прочла ни строчки от тебя. Меня потрясло твое внезапное вмешательство, твое участие ко всем нам и ко мне особо. Даже наше изгнание из Аржантейя не лишило меня присутствия духа, но один лишь вид послания, на котором было начертано твое имя, привел меня в трепет. Я одновременно плакала, смеялась и лишалась чувств.

Уединясь в келье, которую должна была вскоре покинуть, я читала твое письмо с таким волнением, что едва понимала смысл начертанных тобою слов. Наворачивающиеся на глаза слезы и дрожь в пальцах прерывали мое чтение на каждом слоге. Когда я наконец добралась до конца пергамента, радость, яркая как солнце, заполнила меня. Ты не только меня не забыл, как я опасалась, но вмешался в мою судьбу в решающий момент, предложив чудесный выход из стоявшей передо мной проблемы.

Не знаю, как ты узнал о нашем бедствии в своей далекой ссылке. Это неважно. Чудесно, что, узнав об этом, ты стремительно отправился из Бретани в Параклет, откуда тотчас написал мне. Ты предлагал мне немедля приехать и обосноваться там вместе с сестрами по моему выбору, дабы основать наш собственный монастырь. Ты намеревался передать в полную собственность нашей будущей общине землю и все постройки. Мы будем там у себя дома. Ты нас ждал!

Это щедрое предложение привело меня в восторг, несмотря на то, что тон твоего письма был строго безличным, почти официальным. Аббат из Сен-Гильдас передавал основанное им учреждение в руки настоятельницы Аржантейя. Форма твоего письма не осталась мной незамеченной, но я не останавливалась на этом. Разве это что-то значило? Я вновь увижу тебя. Только наша встреча была важна в моих глазах.

К тому же, разве не свидетельствовала о твоей неизменной привязанности и стремлении защитить меня готовность вверить мне столь близкую твоему сердцу молельню, передать мне ее в дар?

Я ощутила к тебе сильнейшую признательность. Тотчас я собрала своих товарок, еще остававшихся в Аржантейе в ожидании моего решения, и мы отправились в путь, едва собрав пожитки.

Тяжелые повозки везли нас самих, нашу мебель, одежду, посуду и священные книги по дорогам Шампани к нашему новому дому, пастырем в котором был ты.

Заря была безоблачна. В таком чистом небе солнце сразу ярко засияло. Полосы тумана задержались на миг над рекой и лугами и рассеялись в золотом свете. Свежесть и легкость, с ароматом травы и цветущего дрока, разлились по земле. Птицы пели и пели.