Именно тогда ты назвал новое святилище Параклет, что значит Дух Утешитель, ибо ты явился туда как изгнанник и беглец, но Божественная благодать даровала тебе там покой и утешение. Вновь ненадолго!

Само имя Параклет, выбранное тобой с лучшими намерениями, послужило предлогом для новых нападок на тебя. Это название вызвало негодование под тем предлогом, что не полагалось посвящать церковь особо Святому Духу, а нужно было, согласно обычаю, посвятить ее либо Христу, либо Троице.

Эти мелочные придирки скрывали яростную зависть. Твои извечные соперники нестерпимо страдали от блестящего успеха твоей новой школы. Они кипели от гнева из-за того, что многие их ученики покинули школы и благоустроенную жизнь ради тяжелых условиях существования вокруг тебя. Притягательность твоего лучезарного и плодородного ума для этих молодых людей и та горячность, с какой они спешили к тебе, были им непереносимы.

Из Параклета твои идеи о критическом разуме и обращении к разуму просочились в мир. Твои враги набросились на них с твердым намерением погубить тебя. Сам избыток их ожесточения сделал их осторожными и ловкими. Они позаботились найти двух более известных, чем они сами, лиц, чтобы предубедить их против тебя и использовать в своем разрушительном предприятии. Речь шла о Норбере, реформаторе уставных каноников, и, главным образом, о Бернаре Клервосском, чей талант проповедника был опасным оружием. Красноречие этих двух знаменитых мужей, их дар устрашения и убеждения обернулись против тебя. Ошибочно полагая, что ты распространяешь пагубные идеи, они выступили против тебя в своих проповедях, чтобы разрушить доверие к тебе.

Я имела случай услышать одну из этих проповедей. Какой пыл выказывали против тебя! Какими громами и молниями грозили! Я была в смятении: самые дорогие тебе идеи были искажены и представлены этим вдохновенным людям в демоническом свете. Я ощутила огромное горе и жесточайшее негодование. Как самая внимательная твоя ученица, я твердо знала, что твоя вера ни в чем не уступала их собственной и что ты исповедовал абсолютное уважение к христианской доктрине. Твои дерзновения не были еретическими: они были плодом твоего ума, жаждущего поддержать веру и продвинуть духовную философию.

Но мое мнение имело мало веса по сравнению с анафемами, которыми тебя громили. Обвинения двух проповедников, разоблачающих твои богохульства и распутные нравы, возбудили против тебя их слушателей. То, что все это было ошибкой, ничего не меняло. Даже некоторые из твоих друзей позволили убедить себя в твоей недостойности!

В глубине своего монастыря я защищала тебя перед теми, кто навещал меня, объясняла твою позицию, пыталась оправдать твои писания. Но у клеветы крепкие когти. Она обрушилась на тебя, несмотря на мои выступления. У всех на устах были чудовищные сплетни и позорные инсинуации на твой счет, на счет твоих доктрин и излишеств, которым ты якобы предавался. Наше прошлое было обнажено, перерыто, осмеяно и разложено на детали. Всей душой я страдала от этой травли. За тебя, любовь моя. Какое им было дело до меня? Это тебя хотели повергнуть. Меня запятнали лишь походя. Расстояние, разделявшее нас, не мешало мне ощущать твою муку. Под этим потоком грязи, как и в моменты нашего блаженства, я жаждала быть возле тебя.

Позже ты написал мне, что в смятении думал тогда даже о том, чтобы покинуть христианские страны и поселиться среди неверных. Тебе казалось, что легче жить по-христиански среди врагов Христа, чем среди тех, кто оскорблял тебя. Я радуюсь, что в тот момент ничего не знала об этом искушении. Мысль о том, что ты можешь навсегда удалиться в заморские страны, меня бы просто сразила.

Не в этом, впрочем, был твой путь. Твоя судьба, иная, нежели ты себе воображал, вновь готовила тебе неожиданную западню.

Существовало тогда в Бретани, но не близ любимого нами Клиссона, некое аббатство Сан-Гильдас-де-Рюисс, принадлежащее к Ваннскому епископству и оставшееся в тот момент без пастыря. Ища замену умершему, монастырская братия, с согласия местного сеньора, остановила свой выбор на тебе. Я все еще пытаюсь понять, что заставило этих так не похожих на нас чужеземцев обратить свое внимание на тебя. Несомненно, сыграла свою роль молва о твоей оригинальности, но они совершенно неверно вывели из нее, что ты не станешь вмешиваться в их жизнь и предоставишь им свободу действовать по их усмотрению. Возможно также, что, увидев тебя ославленным, они подумали, что хотя бы отчасти ты должен был заслужить эти упреки и что, имея сомнительную мораль, ты найдешь с ними общий язык.

Как бы то ни было, в предложенном тебе так своевременно назначении ты увидел способ удалиться от своих клеветников. Ты испросил благословения у аббата Сен-Дени, от которого по-прежнему зависел, без труда получил его и уехал.

Ты спасался от невзгод, Пьер, увы, а они поджидали тебя в Бретани, еще более жестокие и по-прежнему удручающие.

Сразу по приезде ты увидел, что монахи той все еще варварской земли вместо уважения к уставу своего ордена вели себя недостойно. Они без стыда сожительствовали с любовницами и имели детей. Лишенные всякого морального чувства, они крали и расхищали все, что попадалось под руку, ибо нищета их была велика и они стали добычей своих инстинктов. Ты тотчас понял, что ответственность за столь плачевное положение дел лежала на местном сеньоре. Настоящий тиран, этот человек, ослепленный своим могуществом, жестоко притеснял своих вассалов. Пользуясь беспорядком, царившим в монастыре, он не стеснялся угнетать монахов и давить их поборами. Он бесстыдно присвоил себе государственные земли и вымогал у монахов дань. Как с его, так и с их стороны ты не мог ждать ничего, кроме насилия и преследований.

Вокруг тебя простирался полудикий край, не более приветливый, чем его обитатели.

Позже ты описывал мне это аббатство, возведенное в суровой местности на берегу океана, где с ожесточением сталкивались море и скалы. Жители этого дикого берега заимствовали некоторые черты своего характера у окружающего пейзажа. Обветренные и просоленные, они обращали к тебе похожие на дубленые кожи лица, в которых читалось недоверие к горожанину, каковым ты был в их глазах. Живя вне законов, в неведении наших обычаев и мыслей, они сторонились тебя и с самого начала смотрели как на чужака, к тому же докучливого.

Позже ты признавался мне, что нигде не чувствовал себя до такой степени отрезанным от ближнего и таким потерянным, как в этой затерянной земле, сам язык которой был тебе непонятен. С ужасом ты понял, какую ошибку совершил, покинув Параклет, где сталкивался лишь с нападками завистливых клеветников, чтобы похоронить себя в нетронутом просвещением краю, который безжалостно тебя отвергал.

Тревога росла в тебе с каждым днем, ты не ведал покоя. Попытка вернуть братию к надлежащей дисциплине была не просто опасным мероприятием, но сущим безумием.

Никаких упреков монахи не принимали. Ты постоянно чувствовал, что они все больше противятся твоей власти. Становилось очевидным, что если ты будешь упорствовать в своих реформаторских усилиях, они без колебаний попытаются избавиться от тебя любыми средствами. Включая насилие.

Это ты знал, но знал и то, что бездействие при виде распутства и безразличие к столь скандальной ситуации означает для настоятеля монастыря поставить на карту свою бессмертную душу.

Твоя борьба тебя изнуряла. Тебе, хоть плачь, нужны были рядом друзья. Ты никогда не признавался в этом, но мне хотелось бы думать, что в минуты отчаяния ты думал обо мне и именно ко мне обращал сердце, жаждущее нежности…

Но никто не явился. Местные жители, монахи, сюзерен — все отвергли тебя! С течением времени такое настроение лишь укреплялось. Вскоре с тобой стали спорить открыто. За угрозами последовали покушения.

Я лишь позже узнала об этом. В то время я с разбитым сердцем выполняла свой долг в Аржантейе, не имея вестей о тебе. Слухи притихли. Редкие друзья, приходившие меня навестить, ничего не ведали о новых превратностях твоей судьбы. Из Бретани до нас не доходило никаких вестей. Тишина, одиночество, полная пустота.