С каким наслаждением, должно быть, разносили они захватывающую новость! Абеляр, знаменитый ученый, женился! Герой духовной жизни пожертвовал славой ради блуда! Сенека современности стал добычей слабой женщины!

Твои враги получили, наконец, оружие против тебя.

Едва прослышав о ширящихся сплетнях, я восстала против них. Ведь одна я, не считая тебя самого, знала, как себя вести. Я отчаянно протестовала, не заботясь о своей репутации, чтобы спасти твою.

Первой подала сигнал тревоги Бьетрикс Тифож. Эта женщина так и не сложила оружия против меня. Почему? Я до сих пор не знаю.

Был август. Стояла, как помню, жара середины лета. Мы устроили навес в саду меж ветвей, чтобы наслаждаться свежим ветром с реки. Мы сидели в траве на разбросанных подушках, одетые как можно легче. Кажется, было воскресенье. Служанки отправились танцевать на луг Сен-Жермен. Куплеты песен, обрывки музыки доносились до нас. Дядя играл в кости с кузиной, пришедшей, по обыкновению, навестить нас. Из вежливости я составляла им компанию.

Чтобы занять себя чем-нибудь, я плела гирлянды из жимолости — для соседней церкви. Возбужденные жарой мухи вились вокруг нас. Их жужжание не смолкало в моих ушах, как приглушенный гул сплетен.

После скучного обсуждения последней поэмы Марбота, Бьетрикс вдруг повернулась ко мне:

— Не знаю, должна ли я вас поздравить, дитя мое, — начала она, растянув узкие губы в улыбке. — Я слышала, вы перешли под покровительство мужа… Но вы так скрытны…

— Кто рассказал вам эту сказку, кузина? — спросила я шутливо, но мое сердце заколотилось.

— Один из наших родственников.

Я посмотрела на дядю. Тот не шелохнулся.

— Не знаю, кто позволил себе подшутить так над вами, — убежденно сказала я, — но этот человек солгал!

Фюльбер нахмурился. Бьетрикс состроила гримасу.

— Однако это человек, которому можно верить, — сказала она, не переставая улыбаться. — Я не считаю его способным к двуличию.

— Так его самого обманули.

— Он казался хорошо осведомленным и описал некое таинственное бракосочетание, совершенное неподалеку отсюда и соединившее вас с лицом весьма известным.

Отбросив жимолость, одним прыжком я оказалась перед вдовой.

— Мне кажется, если бы я была замужем, я бы знала об этом! — сказала я.

— Может быть, вы предпочитаете молчать.

— По какой же причине, будьте любезны?

— Иное положение плохо совмещается с супружеством, красавица моя. Есть репутации, которые этого не переживут.

Я смотрела ей прямо в глаза.

— Клянусь вам, кузина, я по-прежнему девица.

— Довольно!

Дядя, в свою очередь, вскочил, яростно отбросив подушки и отшвырнув в сторону рожок для костей.

— Раз уж все известно, Элоиза, зачем упорствовать?

Я повернулась, чтобы лучше его видеть.

— Не знаю, кто распространил эту ложь, — воскликнула я, — но то мог быть лишь обманщик. — Вы, дядя, хорошо знаете, как обстоят дела.

Я приперла его к стенке. Нарушит ли он клятву?

— В самом деле! — воскликнул он, распрямляясь во весь рост. — В самом деле! Если я откажусь признать очевидное, то солгу. Вы замужем, прекрасным образом замужем! Это факт. Все это знают. Не трудитесь скрывать.

Перед лицом такой бессовестности я вышла из себя.

— Так значит, вы относитесь к числу моих врагов! Вы заодно с теми, кто хочет опозорить меня! — воскликнула я. — Я вовсе не замужем, говорю я вам!

Бьетрикс выжидательно глядела на нас, с огромным удовлетворением в глубине своих птичьих глазок.

— Так наконец, дочь моя, сочетались вы законным браком или нет?

— Нет!

— Да!

Сцена превращалась в фарс. Сильнейшее отвращение охватило меня. Однако я продолжала вызывающе глядеть на Фюльбера.

— Лгунья! Проклятая обманщица! — заорал он.

— Предатель! — процедила я сквозь зубы.

Не успело прозвучать это слово, как чудовищной силы пощечина едва не сбила меня с ног.

— Прочь от меня, дочь сатаны, прочь с глаз моих, иначе я убью тебя на месте! — приказал дядя, вновь замахиваясь для удара.

Задыхаясь от негодования, я вернулась в свою комнату. Итак, нас предали и наша тайна — достояние всего города. От того, что я это предполагала заранее, я страдала ничуть не меньше. Не за себя — что мне было до глупых пересудов? За тебя: я знала, какой удар это разоблачение нанесет тебе! Как мог ты, милая моя любовь, поверить людям, так прямо заинтересованным нарушить свое слово?

Коль скоро наш брак казался тебе необходимым, нельзя было никого посвящать в его тайну. Правда, дядя усомнился бы в действительности совершения обряда, при котором ему не позволили бы присутствовать… Я чувствовала, что схожу с ума! Зачем ты заставил меня покинуть Палле, где мне было так спокойно?

Разве ты предложил бы мне брак, если б знал, что дядя разгласит то, о чем поклялся молчать?

И снова боль и разочарование пришли через меня! Это я навлекаю грозу на твою голову! Это я мешаю твоей славной судьбе! Мое сердце при этой мысли разрывалось от боли.

И теперь, Господи, я вдруг спрашиваю себя, не напрасно ли я себя обвинила. Не то чтобы я усомнилась в своей искренности. Я была всецело, бесконечно искренна. Но не была ли я невольной жертвой той роли, которую приняла на себя раз и навсегда? Роли ослепленной, смиренной и жертвенной влюбленной? Не разыгрывала ли я десятилетиями мистерию избранницы Любви?

Ибо в конечном счете Пьер сам пожелал нашего супружества. По справедливости, это он своими руками поместил нас в осиное гнездо, где нам пришлось защищаться. Я всегда была слишком чувствительна к логике, чтобы отбросить эту очевидность. Однако я вполне чистосердечно взяла на себя ответственность за наши несчастья. Нет ли здесь какого-то противоречия?

Господи, я взываю к Тебе! К какой бездне, к какому открытию ведешь Ты меня шаг за шагом? Моя любовь так тесно сплелась с моей жизнью, что я уже не могу разделить их. Не могу, не умерев! Потому ли, что я стою на пороге смерти, Ты развязал войну в моей душе? Не ведет ли эта проверка совести к развенчанию самой основы моего существования?

Нет, Господи, нет, умоляю Тебя, оставь мне мой крест!

Резким движением, неожиданным при ее слабости, мать аббатиса вдруг поднялась на своем ложе. Подавшись вперед, дрожащими руками прижимая к груди одеяла, она, казалось, была охвачена неописуемым ужасом. Широко раскрытые глаза, обращенные к окружающим, не видели их. Смятение исказило ее черты.

— Нет, — прошептала она отчетливо, медленно проведя пальцами по лицу. — Нет, невозможно!

Мгновение она созерцала невидящим взглядом присутствующих. Те же, застыв неподвижно, не смели вздохнуть.

Стоявший в глубине комнаты Пьер-Астралаб, сильно побледнев, внимательно смотрел на мать. Вся в своем внутреннем борении, она его не узнала. Да и видела ли она его?

Теперь она дрожала всем телом. Липкий пот струился по ее спине, по лбу.

Сестра Марг наклонилась отереть страдающее лицо салфеткой из тонкого полотна. Больная, казалось, этого не заметила.

— Она холодна как лед, — прошептала сестра-сиделка матери Агнессе, вновь появившейся возле кровати.

— Не согреть ли простыни грелкой с углями и зернами кориандра?

Настоятельница сделала повелительный жест.

— Не двигайтесь. Оставьте ее. Разве вы не видите, что она беседует с Тем, перед Кем должна вскоре предстать?

Плечи Элоизы медленно опустились. Будто пружина, внезапно воздвигшая ее, ослабела.

Не без труда, с помощью сестры Марг, преподобнейшая мать снова легла. Она дышала тяжело. Неуверенным жестом она прижимала руку к груди, где билось сердце.

Псалтырь, потребованная ею накануне, соскользнула под сбившиеся подушки. Она не обратила на это внимания.

Признаки огромной усталости проступали на обескровленном лице. На нем читалась скорбь и отрешенность.

Упование на Господню волю? Самоотречение?

Окно оставалось открытым, и через него доносилось из молельни приглушенное пение псалмов. Всенощная продолжалась.