Я присмотрелась к подаренной мне калимбе: сбоку красовалась гравировка с фразой «Жизнь в лучшем свете» – русская версия корпоративного бренд-слогана «Bringing light to life». Фраза была написана… моим почерком. Когда-то давно в 2005 году в датской штаб-квартире объявили конкурс на лучший почерк для написания этого слогана. В Данию полетели анонимные образцы почерков доброй половины сотрудников офиса и родственников, и когда выбор пал на мою неидеальную каллиграфию, многие удивились. А я была просто шокирована. Оказалось, что датчане стремились не к идеальности, а к естественности. Я была польщена, поскольку еще со студенческих времён считала, что пишу, как курица лапой.

Моя калимба. Москва, декабрь 2020

Последние несколько лет мы эту фразу не использовали в рекламе, но девчонки где-то нашли мою подпись. Какие креативные умницы! Сейчас я вижу эти знакомые слова и вижу их новый смысл. Моя жизнь в лучшем свете… Какая она?

Калимба была сюрпризом только отчасти. Коллеги знали о моей страсти к музыке и новым инструментам. Тремя годами ранее я принялась изучать гитару, за ней последовали африканские барабаны джембе, а потом и вовсе перешла на ханг – такую металлическую кастрюлю в форме летающей тарелки с волшебным звуком. Калимбу я раньше видела издалека, но никогда на ней не играла. А теперь она моя.

На свой “дембель” я заказала 2 креативных торта у девушки-кондитера; с ягодным суфле и шоколадный. На ягодной «Ривьере» красовались два сердечка с лимонной начинкой. Шоколадный состоял из трех слоев и был невозможно нежным. Когда я несла их в офис, то представляла себе, как все налетят и съедят эти два сладких шедевра за двадцать секунд. В офисе было пусто и тихо: половина сотрудников работала из дома из-за карантина, остальные были на заседании Стратегического комитета, когда-то созданного по моей инициативе и теперь проходящего без меня.

День ушёл на простую логистику. Выгрузить из стола документы и бумаги, запихнуть ненужное в мусорное ведро, запихнуть нужное в красивые пакеты с собой. Затем подписать бумаги на увольнение, получить трудовую книжку и кучу чего-то еще, что я не понимала. Ко мне подошёл системный администратор и сухо сказал, что в три часа у меня отрубят доступ к корпоративной почте. Остался час, поэтому я села писать прощальное письмо всем сотрудникам, затем личные прощальные письма своим девочкам в команде, а затем еще и ставшим почти родными за 20 лет совместной работы коллегам в Данию, Польше и Венгрии. Они были в шоке, что я ухожу.

В последние 30 минут моего рабочего времени я успела обсудить сценарий видеоролика по сравнению наших моделей окон с конкурентными. Вот такая у меня получилась лебединая песня и последний проект.

Выходя из офиса, я села в машину, погрузила все мешки с документами, цветы и пару чёрных туфель, которые неизменно хранила в офисе для переобувания. Я ехала домой с чувством онемения и опустошения, автоматически нажимая на педали и следя за светофорами. Когда я приехала домой и ввалилась со всеми этими мешками и цветами, уже не было желания и сил чем-то делиться с сыновьями. Я просто прошла к своей кровати и легла спать.

Моя работа равнялась всей моей взрослой сознательной жизни. Я пришла сюда в девяностые, когда поиск работы был делом авантюрным. Это сейчас смотришь в “хедхантер” либо на сайты симпатичных тебе компаний и готовишь резюме под вакансию. А тогда в нужно было добыть в заморских отелях англоязычную газету Москоу Таймс, открыть последний разворот с объявлениями и просканировать предложения о работе от западных компаний. И только потом выслать им свое резюме по факсу, потому что электронной почты еще не было.

Помню, как подавала объявление в газету, но совершенно не помню его текста. Опыта работы у меня не было, зато за плечами был иняз с двумя иностранными языками, так что наверняка именно это я и стало моим главным посылом. В девяностые иностранные языки были ценнейшим капиталом. Никаких других бизнес навыков на постсоветском пространстве и быть не могло (поэтому западные компании изначально рассчитывали всему обучать с нуля своих сотрудников), а свободно говорящий на английском русский человек автоматически воспринимался как умный, образованный и достойный всяческого уважения и доверия.

В день размещения объявления я дисциплинированно уселась на кухне рядом с телефоном – белым, с крутящимся циферблатом и клацающей трубкой. Мобильных телефонов еще и в помине не было, поэтому звонки от потенциальных работодателей нужно было отлавливать, находясь дома.

Первым звонок раздался уже в восемь утра: ко мне по-английски обращался человек с мощным ближневосточным акцентом. Его интересовало, смогу ли я зафрахтовать для него корабль в порту Санкт-Петербурга для вывоза курдских беженцев из Ирака. Пока я рисовала в воображении ожидаемые от меня серые логистические схемы, мне позвонили с предложением устроиться секретарем в банк или переводчиком для директора-голландца в одну известную сейчас (но малоизвестную тогда) сеть ресторанов.

Четвертый звонок прозвучал уже на следующее утро. На другом конце провода я услышала уверенный мужской голос с ритмичным, по-военному чеканным английским (позже я уже легко узнавала шведский акцент, а тогда мне это было в новинку). Каждое слово для меня звучало как что-то диковинное: roof windows, attic, marketing assistant и, наконец, Denmark. Я ничего не знала о Дании кроме того, что там когда-то жил Ганс Кристиан Андерсен, и что там говорят на датском языке, принадлежащем к германской языковой группе. Ещё меньше я понимала, что такое «окна для крыши» – и тем более что такое «мансарда» (как потом выяснилось, этого на тот момент не знал никто, кроме первых трёх нанятых сотрудников российского офиса ВЕЛЮКС)! Но больше всего меня озадачило словосочетание “ассистент по маркетингу”. Я явно не тянула на такую специальность, да и слово “маркетинг” еще было не в ходу. В моей голове возникло минимум сто вопросов, но все они застряли в горле, поэтому я просто сказала, что мне это очень интересно, и что я хотела бы узнать об этом побольше.

Когда я одевалась на первое интервью с тем самым шведом, то и предположить не могла, что оно пройдёт в экстремальных условиях. На мне был шикарный деловой костюм с юбкой до колен и тончайшие колготки. Стоял февраль, на улице было -25С. До места встречи в кафе я добралась перебежками. Разговор за столиком был недолгим, и вскоре мой будущий босс предложил проехаться… по стройкам. Я с подумала о своих почти голых ногах, страшном морозе и сапогах на каблуках, но согласилась. Мы карабкались по шатающейся временной лестнице без перил все выше и выше, пока не оказались в захламлённом пространстве под скатной крышей. Сверху на нас падал свет. Над своей головой я заметила наклонные окна, сквозь которые было видно безоблачное синее небо. Таким оно бывает зимой в очень сильный мороз. В глазах шведа была гордость и восторг: ну как? «Красиво, мне очень нравится» – соврала я. Ничего эстетичного я не заметила. Самое большое впечатление на меня произвёл человек, который мне этот хаос показывал. В его интонации, словах и жестах звучали убежденность, уважение, вера, страсть и абсолютная честность. «Такой человек не может работать с чем-то дурным. Надо выяснить, в чем смысл и прелесть этих странных окон.» – подумала я.

Так начался мой путь в датской компании, путь длиной в 27 лет. Я оказалась в маленькой команде миссионеров-первооткрывателей, которые все строили с нуля – и бизнес, и компанию, да и сам рынок. Не было до того момента в России ни традиции жить и работать под наклонной крышей, ни самого слова «мансарда» (ее часто путали с «Массандрой»). Не было и диковинной конструкции под названием «мансардное окно», а его назначение и пользу приходилось разъяснять покупателям и пять, и десять, и двадцать лет спустя. Другое дело Бельгия: там 4 из 5 жителей выросли в домах с такими окнами. А мы выросли в кубических квартирах, и прекрасное светлое пространство с окнами в небо можно было представить только глядя на фотографии или фильмы.