– Куплю жене сапоги, – кривляясь, передразнил Юра голос из рекламы, когда пересчитывал билеты и клал их на дно рюкзака.

Оставалось лишь ждать. Ждать хуже, чем действовать или догонять. В ожидании есть какая-то доля беспомощности. Ожидание не ускорить, не отменить. Его можно лишь оттенить, разбавить, спрятать на задний план. Ожидание может душить, не давать покоя, заставлять нервничать, грызть ногти, перебирать четки. Ожидание длится ровно столько, сколько должно длиться. И даже если иногда выходит заполучить желаемое раньше срока, то это лишь иногда, а случайность, как известно, штука капризная и непредсказуемая. В разговоре с мамой Кирилл даже словом не обмолвился о новой затее. Впрочем, она никогда его не спрашивала о деньгах, эта тема была несущественной, гораздо важнее были учеба, уборка в квартире. Лена знала, что ее сын сам зарабатывает на то, чтобы заплатить за квартиру, и давно не спрашивает денег, даже ей несколько раз передавал с Алексеичем и оставлял, когда приезжал сам. Словно не было ни денег, ни «МММ». Быть может, действительно не было ничего в этом такого, чтобы заострять внимание.

Июль выдался на редкость жарким. Теплом веяло и от второго озера, в котором обычно даже летом вода была прохладная и сводила ноги судорогами. Алексеич страдал от отсутствия нормальной работы: трактористы в поселке были уже не нужны, почти ничего не сажалось, не сеялось. Кое-как работало хозяйство: Лена исправно ходила на работу в цех, уже как мастер и бригадир в одном лице, и исправно каждый день приносила домой на второе озеро бидон молока. От жары молоко скисало. Приходилось делать творог и есть его с прошлогодним вареньем. Когда жара достигла своего максимума, зарядили дожди, короткие, но сильные. От них борозды между грядками превращались в стремительно бегущие ручьи, поднималась вода в речке, а в озере уходила на глубину и переставала клевать рыба.

– Возьму лодку, двину на тот берег за болото, за лес. Морошку гляну, под грибы корзину возьму, пора уже. И рыба на том берегу в заводях брать должна, щуки там крупные ходят, – решительно сказал Алексеич, раздувая огонь в печи, куда во время дождя через трубу попадала вода.

– И когда? Может, не торопиться, через недельку? Грибы уж точно пойдут, – Лена пришла с работы совершенно разбитой и старалась отдышаться с дороги. – А ягод нет, в поселке все говорят, что мало в этом году.

– В субботу с утречка, как встану, так и выдвинусь. Возьму перекусить, будет щучка блесну брать, на ночь останусь, хоть накоптим, котлет накрутим.

Алексеич привык смотреть на всё практично: что можно было сделать, не откладывая на потом, он делал. Работы не было, электричества в доме тоже. Огород и рыбалка – этим и ограничивался круг его занятий. Но у этих занятий была одна особенность: они быстро надоедали. Алексеич без работы становился раздражительным и, не желая срываться на Лене, вечерами часто уходил на озеро и сидел на бревне у самой воды или в лодке.

– Давай, Дим, только много рыбы не надо, жара такая, всё только портится.

– Да не спортится, нашей Софье на яйца поменяем или в поселок отнесем, когда закоптим. Была бы рыба, а уж едоки найдутся, – с привычным скептицизмом произнес Алексеич, потирая трехдневную щетину на лице и шее. – У народа денег ни на что нет, магазины пустые. Да и сама ты, Ленка, на копчушку налетаешь как надо.

Лена молча соглашалась со всем и даже не потому, что предпочитала с Алексеичем не спорить, как и со всеми другими, с кем приходилось общаться. Она слишком устала, чтобы с кем-то спорить. Ей нравилось, когда всё вокруг получается само собой, без ее вмешательства. От шума оборудования и нервозной обстановки в цехе хотелось побыть в тишине и помолчать.

Погода портилась, налетели облака, тяжелые, серые и низкие. В ночь на субботу пошел мелкий дождь, поднялся ветер, под утро разогнавший тучи. Рано утром Алексеич встал и посмотрел в окно: ему показалось, что погода налаживается. Он спешно засобирался.

– Дождь же, пережди, – сквозь сон прошептала Лена.

– Нет дождя, спи, я сам закрою, – Алексеич запихивал в рюкзак куртку и сверток с бутербродами. – Хорошая будет погода, облака высоко подняло.

Озеро было спокойным. По воде бежала легкая, почти незаметная рябь, и в ней отражалось розовато-желтоватое солнце. Алексеич греб медленно, словно стараясь насладиться всей этой тишиной и красотой. На берегу у мыса деревья стояли неподвижно, только верхушки молоденьких березок да листья у осин чуть вздрагивали. Вдруг маленькая сосенка, произраставшая из болотной кочки, качнулась против ветра: из-под нее выпорхнула ворона и сонно взгромоздилась на соседнее, более прочное дерево. Издалека деревня казалась почти игрушечной. Пригорок с тремя домиками с темными, покосившимися крышами, длинный сарай за забором у Софьи. Если забыть, что за изгибом дороги и лесом есть поселок, а в семи километрах железная дорога, можно было бы вполне поверить в уединенность, заброшенность тех мест.

Весла чуть поскрипывали. «Тише, тише», – шептал им Алексеич и на какое-то время замирал, давая возможность лодке нестись вперед по инерции. Лодка шла, а потом замирала. Алексеич греб вдоль берега. Деревня становилась всё дальше и дальше. Второе озеро через протоку соединялось с первым, большим и широким, на дальнем берегу которого располагался поселок. Лодка медленно прошла по протоке. Алексеич греб сильнее, в очередной раз жалея, что так и не обзавелся хотя бы плохоньким мотором. Солнце уже было высоко, когда лодка уперлась в болотистый берег, Алексеич привязал ее к прибрежному кусту, выбрался и, осматриваясь в поисках черники и морошки, отправился вглубь леса. Под ногами трещали сухие ветки, а где-то вдали кричала неведомая птица: «Гу-гу-гу».

Вечером дальним лесом прошла гроза. Перегретая земля никак не отдавала накопленное за день тепло, и порывы холодного ветра со считанными крупными каплями прошли для нее незамеченными. Гром ударил пару раз, сверкнула молния.

– Вот зараза, молоко сейчас свернется! – расстроилась Лена, ожидая проблем в цехе, где никак не могли наладить под потолком вентиляцию, и работать приходилось в нестерпимой жаре. Из-за ветра свет постоянно мигал, и единственная на цех холодильная машина останавливалась. Тогда к неприятностям со свернувшимся молоком мог добавиться и прокисший творог, за которым машина из города приезжала через день. Лена доказывала Дмитрию Викторовичу необходимость доработки оборудования, которое наспех ставили, когда организовывали в колхозе кооператив. Но Дмитрий Викторович лишь разводил руками: «Я не миллионер, Леночка, не богатый дядя с мешком денег. Мне бы людям зарплату заплатить, пока весь поселок не спился, а все нормальные не уехали отсюда, и я с пьянью не остался куковать».

Воскресенье Лена провела в цехе: ждали машину, вместе с которой за наличные деньги отправили в город не только творог, но и с десяток больших бидонов молока с утреннего надоя. Лена всегда удивлялась умению Дмитрия Викторовича найти общий язык с разными людьми и обнаружить лазейки, с помощью которых можно было бы хоть что-нибудь заработать. Если бы не созданный им на волне перестройки кооператив, то колхоз давным-давно бы развалился. Он искренне верил в то, что от любых бед может спасти только нормальный честный труд. Он быстро обратил внимание на Лену как на толковую работницу. Лишь спустя несколько лет с момента переезда в деревню и работы в цехе она призналась ему, что имеет высшее образование, кандидатскую степень, а на самую тяжелую и грязную работу согласилась только из-за большой нужды и сына. «Не надо считать меня за идиота, – ответил тогда Дмитрий Викторович. – Я же сразу заподозрил неладное. И по комсомольской линии справки о тебе навел, что это ты, такая-сякая, мне трудовую книжку не приносишь. Вдруг скрываешь увольнение по статье. Мне перебежчики не нужны в цеху. Пришла на тебя характеристика, из школы, из университета. Как-нибудь найду и покажу. На высоком, значит, идейном уровне проводила занятия с детьми. А меня, старика, пыталась тут обмануть, серой овечкой прикидываться. Эх ты, Ленка!»