Когда начало смеркаться, Кирилл вернулся домой, раскрасневшийся от долгого пребывания на свежем воздухе, тихо, как заправский рыбак, поставил в угол снасть и молча выложил на кухонный стол две небольшие плотвички.

В ту ночь в лесу, совсем близко от дома, выли волки. Собака в доме тети Софьи пыталась сорваться с привязи и сбежать вместе с волчьей стаей. Но волчья стая таких не принимает: они просто оказываются съеденными. Лена с ужасом слушала вой, не решаясь разбудить Кирилла. Ей казалось, что вой нарастает, что волки вот-вот окажутся рядом, у дома, и проберутся внутрь через едва державшуюся входную дверь. Дверь была обита для тепла старым драповым пальто, найденным в бабушкиных вещах. Затем волки стали уходить, вой становился тише и совсем стих, когда почти подряд раздались два ружейных выстрела. Так сторож отгонял волков от колхозного коровника.

Это была последняя ночь затянувшейся зимы. Впрочем, на Севере люди привыкли к тому, что холод совсем рядом и может заявить о себе в любой момент. В последний раз в году от мороза мерцали звезды, и на речке в темной промоине снова встал твердой коркой лед. В него вмерзли прошлогодние листья, перезимовавшие под снегом и принесенные вместе с талой, пахнущей торфом водой.

На работе в цехе Лене приходилось тяжело. Мастер Тамара, из местных – ее все называли Тамаркой, – покрикивала на рабочих. В семь утра молоко закачивали в одни резервуары и мыли другие. Особенно тяжело было мыть ванны, в которых молоко нагревали. С неуклюжими скользкими бортами, на которые нельзя было опираться, чтобы не сломать, они были настоящим наказанием для Лены, как и бидоны. В прорезиненном фартуке, в резиновых сапогах выше колена, подвязав волосы чистой белой косынкой, она намывала оборудование грубой тряпкой, от которой несло хлоркой и чем-то несвежим. Однажды во время перерыва, устав от вони, пара и жажды, Лена подошла с кружкой к маленькому резервуару и, открыв кран, хотела уже набрать себе немного молока, как услышала сзади себя строгий окрик Тамарки:

– Не смей, отойди оттуда!

Лена нехотя отошла от резервуара.

– Ты чего это удумала? Молочка попить захотелось?

– Захотелось, но уже не хочется, – ответила грубостью на грубость Лена.

– Ну уж, какая, городская, не хочется, видите ли, ей! Ты спросила бы перед тем, как пить. Так и так, Тамара Игнатьевна, где тут у вас молочка можно испить.

– Да уже поняла, что нигде.

– Ты мне поговори тут, поговори, всё Дмитрию Викторовичу расскажу, как на духу выложу, что ты, твою мать, тут учудить пыталась, – Тамарка показала своим порезанным, заклеенным куском пластыря пальцем на резервуар: – Да ты совсем, что ли, сдурела? Или прикидываешься? Тут сырое молоко. Понимаешь, сырое! Тут тебе и мастит, тут тебе и энцефалит, если там Егоровна чего проглядела. Коровы-то не хозяйские, а колхозные, за всеми не углядишь. Попьешь сырого, помучаешься с месяц да подохнешь, как последняя скотина! Сына своего сиротой оставишь. Ты этого хочешь? На меня грех свой повесить? Я те дам!

Застучали по трубе: к заднему двору подкатил молоковоз, сквозняком в цех пахнуло выхлопными газами. Тамарка, подобрав полы халата, побежала на улицу и накричала на водителя, заставив его заглушить двигатель. Лена оставила чашку и поплелась смотреть за тем, как перекачивают молоко, и переливать остатки из ванны в бидоны. Бидоны были тяжелыми, ручки пачкались чем-то металлическим. После того как наполнили первый молоковоз и подъехавший следом второй, Тамарка подошла к Лене и, снимая на ходу прорезиненный фартук, в привычной манере, хоть и мягче, сказала:

– Ты ребенку-то своему молока приносишь?

Лена отрицательно закрутила головой.

– Дура ты городская, вот ты кто! Идем со мной!

Переспорить Тамарку было почти невозможно. Она говорила настолько громко, почти орала, что любой спор превращался в пустую словесную перепалку, в которой на фоне криков Тамарки нельзя было ничего расслышать. Она орала на всех – на водителей за их нерасторопность и вечное желание покурить у входа в цех, на доярок, запаздывающих с дойкой, на работниц, которые постоянно делали, на ее взгляд, всё не так, как положено. Лена, как новенькая, особенно часто попадала под удар. Она воспринимала это со свойственным ей спокойствием. Ничего плохого в криках Тамарки она не видела. Напротив, с каждым проработанным днем ей начинало казаться, что иначе и общаться в такой среде невозможно. Просто за грохотом насосов и воем ветра где-то под крышей тихие голоса терялись, превращались в фоновый шум, а вместе с ними терялись и те просьбы и поручения, что адресованы были кем-нибудь кому-нибудь. Голос Тамарки звучал, словно гром, словно звон огромного железного листа, по которому изо всех сил бьют молотком.

Голос был единственным оружием Тамарки. Маленькая, щуплая, со слегка кривыми ногами и сухими тонкими волосами, похожая скорее на Бабу-Ягу или Хозяйку Похъёлы из сказок, которыми зачитывался Кирилл, чем на какую-никакую, а все-таки начальницу. Как бывает у всех маленьких и обделенных какими-либо внешними атрибутами превосходства людей, Тамарка ревностно относилась к субординации и вниманию к своей персоне.

– Ну, идем, слышишь меня? Или так я и буду здесь стоять распинаться? – повторила Тамарка.

Они зашли в подсобное помещение, маленькую каморку, где на белоснежной ткани были разложены для просушки детали насосов, молочные бутылки, в которые брали пробы молока, и трехлитровые банки. Тамарка взяла одну из банок, достала из ящика стола полиэтиленовую крышку, примерила ее к банке и вручила ее Лене, удивленно наблюдавшей за всем действом.

– Держи, дурочка. Идем, всё покажу. Показываю только один раз. Запоминай, всё будешь делать сама. А банку вернешь завтра и крышку тоже. Свою заведи банку или бидон, – продолжала причитать Тамарка по дороге обратно в цех. – Вот же городские! Никогда бы не подумала!

В дальнем углу стоял алюминиевый бидон – один из тех, которые Лена каждодневно десятками намывала и ошпаривала. Из бидона торчала длинная ручка ковша. Лена стояла, держа банку, а Тамарка, зачерпнув ковшом молоко, наливала его. При этом она бубнила про себя проклятия в адрес городских, проклинала прогресс цивилизации, который до сих пор не может сделать так, чтобы в поселке электричество не выключалось в самый неподходящий момент.

– Вот, это ребенку твоему, да и сама попьешь. И каждый день можешь брать молоко отсюда, здесь пастеризованное. А там, возле сырого, чтоб я тебя больше не видела! А по выходным мы творог делаем. Ты же мыла ванну в прошлую субботу, чего не спросила? Если немного остается, можно взять себе.

– А разве так можно?

Глаза Тамарки округлились, и она залилась смехом, нисколько не уступавшим по громогласности ее голосу. Лена чувствовала себя неловко, держа в руках банку с молоком и понимая собственную глупость, заключающуюся неизвестно в чем. От смеха у Тамарки на глаза набежали слезы, она смахнула их рукой и как ни в чем не бывало поправила съехавшую с головы косынку.

– Да где ж ты в городе могла нормального молока попить, не разбавленного водой? Эти сволочи на комбинате план делают, знаешь, как? На тонну молока пятьдесят литров воды, вот как! А всё мало! Куда девают молоко, никак не пойму, если мы им с перевыполнением плана сдаем. Видать, в карман кому-то капает, не иначе. А это излишки, мы всегда держим бидон, мало ли, в цистерну не хватит молока. Заполнять-то под завязку надо, а то пока до города доедет, сливки подсобьются. Остаток для своих нужд. Думаешь, зачем Дмитрий Викторович или его жена каждый день с бидоном к нам прибегают?

И в самом деле, Лена видела, как с самого утра Дмитрий Викторович или его жена, работавшая кем-то в клубе, на ходу нацепив халат, с бидоном прогуливались в цех, а потом, поздоровавшись со всеми, довольные возвращались. Лена наивно считала, что это своего рода моцион, проверить, все ли на своих рабочих местах.

– Жить в деревне и не пить молока, да как можно! А сын твой с чего расти будет?