Он понимал, что груб и не так образован, как она, но не чувствовал этого. Наоборот, теперь, когда ей стало нездоровиться, он убедился, как плохо Лена приспособлена к жизни. Настоящей, безо всяких городских излишеств.

– Значит, возьмем мы тебя с Кирюхой и отправим в санаторий, – сказал он, вернувшись.

Лена лежала, отвернувшись лицом к окну.

– Мы, кажется, уже обсуждали, что без него я никуда не поеду. И не вздумай при ребенке даже заикаться об этом. Он волнуется за меня не меньше тебя. Вон, побежал рыбу ловить, говорит, мам, мы тебе уху сейчас сварим, ты поешь и поправишься. Смешной. От Тамарки ничего не слышно? Злится, небось, что я на работу неделю уже не выхожу.

– Да плевать мне на нее, она тупая, что ей понимать.

– Зачем ты так о ней?

– Да просто, прости, не хотел. Я расспрашивал у врача и Викторовича про санаторий, мол, так и так, нужно отправить. Оба сказали, что о местах могут справиться, но только с частичной компенсацией расходов. Колхоз готов только половину оплатить, да и то на десять дней пребывания, а врач говорит хорошо бы две недели и курс процедур сделать. Если Кирилл поедет, за него платить придется.

– За детей не надо платить, – заметила Лена.

– Санаторий взрослый, там платить придется. И это единственный вариант в Гаграх, где лечение и процедуры.

Лена поднялась на постели. За окном она увидела Кирилла, который гордо шагал, держа в руке несколько рыб, подвешенных за жабры на веревку, сплетенную из стеблей травы, – так научил его Алексеич. Он открыл дверь, снял сапоги, вбежал, повесил связку с рыбой на специально вбитый у печки гвоздь и побежал обратно:

– Я еще наловлю, мам, хорошо клюет!

– Ну, а сам-то не хочешь поехать с нами? – неожиданно произнесла Лена, когда Кирилл уже промелькнул под окном.

По всему было видно, мысль эту она вынашивала долго, но не решалась озвучить в присутствии сына. Алексеич не знал, что ответить, лишь смотрел на Лену глазами, в которых застыли слезы, и с трудом, жадно ловил ртом воздух, будто он вот-вот закончится. Он никогда не был на море, том, котором видел на картинках. Оно не было похоже на северные моря, неласковые, обжигавшие холодом и сбивавшие с ног ветром, который не терял своей силы на протяжении многих километров движения над сушей. Конечно, он хотел бы поехать. Он, Лена, Кирилл – он был бы счастлив такому стечению обстоятельств. Но какое право он заслужил ехать с ними? Он даже не может толком заработать на то, чтобы поехала одна Лена. А тут предлагают ехать и ему.

– Что молчишь? – Лена повернулась к нему.

– Я не молчу, – вздрогнул Алексеич. – Конечно же, хотел бы поехать, Лена, хотел. Но ты видишь, какие дела.

– Какие-такие? У меня набежит немного с больничных, да и зарплата за тот месяц набежала рублей тридцать. Огород есть, так мы с Кириллом почти не тратим. Он рыбу таскает. Кстати, ты обещал Кирюше сделать коптильню, он мне сам говорил. Что, будешь отнекиваться?

– Не буду я отнекиваться, Лен. А с поездкой… я могу в кассе взаимопомощи спросить, мне не откажут, у нас ребята хорошие работают. Да и Тамарка, зря ты так, баба-то она толковая.

Чтобы чем-то занять себя, Алексеич снял с гвоздя рыбу и, подстелив на стол газету, стал ее чистить маленьким перочиным ножом.

– Нет, Дим, никакой кассы взаимопомощи. Сам прикинь, чем отдавать будем. То-то, нечем отдавать. Вот вернемся и чем отдадим? У Кирюши на зиму никаких вещей нет, покупать придется. Тетя Софья кое-что дала, но там теплого толком нет ничего, хотя бы свитер и штаны надо. Дров немного надо еще, боюсь, не хватит. Да много чего надо! А еще такие деньги возвращать. Я так жить не могу, Дим. Живешь и чувствуешь долг, обязанность, ответственность чувствуешь. Так и не хватает нам немного. Я зарплату получу, ты зарплату получишь, ужмемся как-нибудь? Мне тетя Софья предлагала денег немного, но не хочется мне от нее принимать. Они с Василием и так несладко сейчас живут, всё детям отправляют. Да и они крышу в том месяце латали, я слышала, в долг брали.

Алексеич молчал, мысленно складывая и отнимая цифры. Дрова, вещи, продукты, обе зарплаты, пусть немного втихаря, не говоря Лене, занять. Выходило нечто среднее между возможностью выбраться на море и полной невозможностью сделать это, самое неприятное состояние из всех возможных. Туда и обратно самолет, до города автобус или электричка. Прибавить к этому обычные расходы, когда едут женщины и дети – фрукты, развлечения, кино, мороженое. Кое-что оплатит колхоз, но в целом, по прикидкам Алексеича, сумма эта выходила небольшая, ведь оплата касалась только Лены. На них с Кириллом это не распространялось.

«Или не ехать с ними, не морочить им голову? – Когда вся рыба, даже та, что Кирилл принес после, была почищена, Алексеич принялся за картошку. – На кой я им сдался? Ленке лечиться надо, с такими простудами и суставами ей тут зимой тяжко придется. Тем более дом не ахти какой теплый, остается только надеяться, что зиму простоит и крыша не потечет. Ленка-Ленка, будь я на твоем месте, я бы никогда из города не рванул. Пересидел где-нибудь по друзьям и знакомым, нашел денег на ремонт, пошевелился. Но теперь-то зачем обсуждать? И осуждать я тебя не хочу. Да, с деньгами туго, оно осенью всегда так выходит. Все-таки к зиме надо готовиться, сама говоришь, вещей прикупить, дров. Даже если сложимся, рублей сто сорок или сто пятьдесят не хватает. Немало, а машину продавать не разрешаешь. Да, права, это тяжело для меня, не могу я без машины уже, вот как быстро во мне умер пешеход. Зовет дорога, понимаешь, зовет. Ленка-Ленка!»

В кастрюле на печи кипела уха, в другой варилась гречка. Рядом в ведре грелась вода. Через кухню была потянута веревка, и на ней висело белье, отчего кухня казалась совсем маленькой. Они экономили свечи, хотя было уже темно: через прорези в чугунной решетке печи вырывался жар и свет от углей. Свет этот не был похож на получающийся от свечи, керосиновой лампы или фонарика. И с электрическим светом имел мало общего. В нем лица казались темными, как у азиатов или туземцев, и испещренными ямочками и морщинками. Особенно много морщинок было на лице у Алексеича. Радость ознаменовывалась возникновением возле губ и глаз маленьких морщинок, похожих на следы, которые оставляют вороны на еще не окрепшем насте или на выпавшем поверх мягкой теплой земли первом снеге. Когда Алексеич сердился, или задумывался, или ощущал боль, неудобство или стеснение, над бровями у него появлялись складки, а под глазами отвисали мешки. Причем заметно это было в том самом свете от раскаленных печных углей, точнее, в полумраке, который они создавали в доме.

Эти складки и морщинки не ускользали от взгляда Лены. По ним она легко угадывала настроение и даже читала мысли. Наивно полагать, чтобы она в этом призналась, тем более Алексеичу, скептику до мозга костей, повидавшему на своем веку столько, что хватило бы на десять, а то и больше обывательских, ничем не замечательных жизней.

– Прекрати себя винить, – тихо произнесла Лена. Алексеич и Кирилл мгновенно оторвались от дел, соображая, кому предназначается сказанное. – Да ты, Дим, кто же еще. Я всё понимаю. Или считаешь меня маленькой и ничего не замечающей вокруг?

– Есть в тебе что-то детское, не спорю. И почему это я себя виню?

– Я же вижу!

– Ничего ты не видишь, – обиделся Алексеич, приоткрывая крышку над кастрюлей и стараясь увернуться от пара, чтобы не обжечься. – Просчитываю варианты, хочется знать наперед.

– Всё не можешь опомниться от того, что я тебе предложила? – Лена загадочно улыбнулась и обратилась к сыну: – Кирюш, а ты хочешь ехать на море с мамой? А если с нами поедет Алексеич, с которым ты так дружишь, ты капризничать не будешь?

– Не буду, мама! – обрадовался Кирилл и с разбегу плюхнулся к маме на кровать. Деревянная лавка под матрасом заскрипела.

– Так, я кому говорила так больше не прыгать, а? – быть строгой у Лены не получалось, строгость у нее длилась лишь несколько секунд и возникала, пожалуй, больше для приличия. – Ну, что думаешь по поводу дяди Димы?