В квартире Лена увидела новые рамы на окнах. Часть обгоревшей мебели вынесли. Видеть квартиру такой, с черными стенами и лохмотьями обуглившихся обоев и белоснежными новенькими оконными рамами было для нее невыносимо. Едва пройдя в комнату, она тут же вернулась обратно, заглянула в кухню и поспешила выйти. Аркадий Ильич равнодушно подпер покосившуюся дверь и закрыл ее.

– Мы заплатим, не переживай, там хватит!.. – кричал Аркадий Ильич вслед, когда Лена, не дожидаясь лифта, пошла вниз по лестнице.

Рассчитывать на присутствие в школе посреди каникул кого-то, кроме сторожа, было наивно. Дверь была открыта, слышны были крики рабочих, пахло краской. Валентина Сергеевна гордо восседала в своем кабинете на обтянутом красной тканью кресле. Стол перед ней был завален газетами и журналами «Семья и школа» – в свободные минуты Валентина Сергеевна брала из библиотеки их целыми годовыми подшивками и не торопясь изучала.

– Здравствуйте, Лена, – с ехидством выдавила из себя Валентина Сергеевна. Лена почувствовала, что ее отчитают как последнюю двоечницу, но была готова к этому. Ее не интересовало, как закончили год ее классы, кто их довел до конца и какие оценки выставил, починят ли в ее кабинете раковину и заменят ли доску, по которой не писал мел. – Мой опыт меня не подвел, пришла-таки за документами.

– Да, Валентина Сергеевна, без трудовой книжки сложно, – ответила Лена, обрадовавшись, что оправдываться и объяснять ставшими уже несущественными обстоятельства не потребуется.

– Рассказывай, где ты сейчас.

– В колхозе.

– Прелестно, – Валентина Сергеевна от негодования размахивала руками. – И как, нравится?

– Да неплохо, уже привыкла.

– Да с твоими знаниями – и в школу! А в каком колхозе? Здесь, под городом?

– Нет, – Лена назвала поселок, – там есть восьмилетка, два молодых учителя, зачем мне их выживать, только-только кончили институт и работать приехали, им жизнь строить.

– Ты шутишь? Ты, кандидат наук? Да всем им указать на место!

– Нет, говорю же, им строить жизнь, работать.

– А тебе жизнь строить не нужно? Ты же кандидат наук, училась столько, горбатилась! Подумай, через семь лет, а может, и раньше, у нас будет социализм, изобилие, каждая семья получит по квартире, мы достигнем небывалого уровня прогресса и по выпуску товаров на душу населения оставим далеко позади капиталистические страны. Об этом наши родители и не мечтали. Нам нужны молодые, образованные строители коммунизма, ученые и педагоги, как ты. А ты ставишь на себе крест и подаешься в колхоз.

Директриса была из тех, кто действительно верил в свои слова. Для нее это не была лишь идеологическая пропаганда или что-то в этом роде – хотя, конечно, мало кому в голову такое могло тогда прийти. Напротив, она была предельно серьезна. И ее серьезность в тот момент в полной мере передавалась Лене.

– Меня, Валентина Сергеевна, жизнь и так вполне устраивает. Был пожар, всё сгорело, всё с нуля начала, всё получается помаленьку. Чего еще желать? Да, кандидат наук, но у меня такое чувство, что всё это осталось тут. Там, в поселке, совсем другое нужно.

Валентина Сергеевна поднялась с кресла и, держа руки за спиной, принялась расхаживать по кабинету. Лене стало немного не по себе.

– На тебя возлагали столько надежд, у тебя всё получалось, такие перспективы карьеры, и по партийной линии можно было выдвинуться. Но ты решила по-другому… – Валентина Сергеевна замерла на месте. – А ведь о тебе дети спрашивали, мы волновались, даже по адресу твоему ходили.

– Знаю, но, понимаете, у меня ребенок, куда я с ним? По знакомым скитаться нет сил. А дом, какой бы он ни был, это лучше, чем…

– Комнату в общежитии бы выхлопотали!

– Да не нужна мне комната, Валентина Сергеевна, не нужна! Мы только с Кириллом выбрались из такой комнаты в деревяшке с гнилыми стенами, он там простужался постоянно, про не самых приятных соседей я уже не говорю! Пусть деревня, но у ребенка есть дом. И мама, которая не бегает по двум работам и не отводит его в садик первым и не забирает последним.

Валентина Сергеевна замолчала. Под сводами кабинета отдавались голоса рабочих, о чем-то очень эмоционально споривших, да вездесущий уличный шум. Лена не слышала и не видела ничего: все ее мысли были с Кириллом. Она перебирала варианты того, что бы случилось, не переберись они в деревню. Скитания, стыдливые взгляды, упреки в детском саду за некупленный пластилин, цветной картон, краски или не сданные тридцать копеек на покупку туалетной бумаги. Просто потому, что их не на что было купить, как и взять лишние тридцать копеек, если браться за ремонт квартиры, покупку мебели и остального. Издевательства детей над неряшливой, застиранной одеждой. Просьбы о покупке игрушек, которые Лена при всем желании не может выполнить. Что может быть больнее для матери, чем невозможность обеспечить ребенка самым-самым необходимым? Не излишествами, которыми балуют своих отпрысков родители-начальники или партийные работники, – впрочем, детей последних в детском саду, куда ходил Кирилл, не было, для них был отдельный, специальный детский сад.

– А твоему ведь в школу скоро.

– В поселке есть восьмилетка. Да и нескоро это, на следующий год, нам только шесть.

– Шесть… – повторила Валентина Сергеевна.

Лена не знала точно, есть ли у директрисы дети, но, по слухам, у нее был взрослый сын, который давным-давно переехал в Ленинград и завел семью. Откровений от Валентины Сергеевны ждать не приходилось, и Лена не расспрашивала.

– Знаешь, Лена, меня просили товарищи, и я решилась на не очень правильный поступок, надеюсь на твое спасибо, – Валентина Сергеевна подошла к столу и выдвинула самый нижний ящик. – Я уволила тебя не по статье, хотя следовало бы за такое отношение к работе. Ведь пойми, нельзя ставить личное выше общественного! Но человек я мягкий, уволила тебя по собственному желанию, ты еще молода, всё еще успеешь, зачем отнимать возможности. Так что попросила Ольгу Ивановну за тебя расписаться в документах. Так что судить нас обеих теперь за служебный подлог, судить.

Она положила перед Леной трудовую книжку, из которой торчали купюры. Лена пододвинула ее к себе и раскрыла – две фиолетовые, одна красная, одна зеленая, две желтых, шестьдесят семь рублей.

– Спасибо вам, Валентина Сергеевна, спасибо огромное, – тихо и немного смущенно произнесла Лена, не ожидавшая такого от директрисы, коммунистки до мозга костей, беззаветно ругавшей старшеклассников за неряшливо повязанные пионерские галстуки и слишком длинные и фривольные прически.

Валентина Сергеевна махнула рукой, подошла к окну, облокотилась на него и принялась молча смотреть во двор. Она погружалась в подобные раздумья каждый раз, когда в школе случалось что-то. Скажем, старшеклассники разобьют стекло или начнут курить и подожгут траву на заднем дворе. Или первоклашки, толкая друг друга, выломают дверь в пионерскую комнату. Видимо, в ее глазах Лена совершила нечто подобное.

И вновь она, по своему великодушию, прощает и делает всё, чтобы как-то уменьшить ущерб от последствий.

– До свидания, Валентина Сергеевна, еще раз спасибо вам, спасибо огромное, – сказала Лена и вышла.

– Черешни ребенку купи, лето на дворе, – послышался из-за двери сердитый голос директрисы.

– Куплю, Валентина Сергеевна, обязательно куплю, спасибо! – крикнула Лена, уже сбегая по лестнице.

В нос ударил запах краски, а потом свежий воздух с Онежской губы. Поднялся легкий ветер, и жара перестала мучить Лену. И босоножки, одолженные для поездки в город у тети Софьи, как будто перестали жать, только местами, на некоторых улицах прилипали к раскаленному асфальту. Лена шла и заглядывала во все магазины, какие попадались ей на пути. Черешню нигде не продавали. В другой ситуации она пропустила бы сказанное Валентиной Сергеевной мимо ушей – та часто говорила вещи откровенно нелогичные или даже резкие. Как коммунистка до мозга костей, она упускала из виду свои и чужие бытовые трудности, мирилась с ними. Впрочем, у нее за плечами были годы номенклатурной работы, и ее она осуществляла хоть и добросовестно, но далеко не на голом энтузиазме, и многие проблемы были ей просто незнакомы.