Особый интерес и дискуссии вызывают в настоящее время проблемы национального самосознания и национальный фактор вообще. Примером дискуссий в рамках этих проблем может служить сборник «Concepts of national identity in the Middle Ages» (1995), где представлен спектр мнений современных западных исследователей. Этот спектр довольно широк, что подтверждает актуальность самих проблем. Так, например, Б. Андерсон считает, что в единой христианской Европе в средние века не было и быть не могло национального самосознания[5]: один из его аргументов — культурная роль христианства и латыни как общеевропейского языка. Л. Джонсон утверждает, что как народы, так и их самосознание «создаются государствами»[6], то есть, оформляются в процессе становления государственных институтов, центральной власти, и т. д. С другой стороны, как историки XIX в., так и современные исследователи подчеркивают локальный, местный характер этнического самосознания в раннее Средневековье, в эпоху лоскутных варварских государств с постоянно меняющимися границами, искусственно объединявших разные этнические общности, еще и не оформившиеся в этносы как таковые[7]. Эти дискуссии, в частности, проблема англо-нормандского этнокультурного синтеза, последовавшего за нормандским завоеванием, имеет непосредственное отношение к оценке его последствий.
В связи с этническим аспектом данного исследования следует особо сказать о соответствующей терминологии: то, что в западной историографии обозначают словом «nation», в отечественной обычно называют «народностью». Применительно же к раннему Средневековью, когда еще и народности только начинали складываться, можно говорить об этносах, или этнических группах, объединенных общностью происхождения, культурных традиций и исторической памяти. Эту точку зрения, принятую в отечественной историографии, разделяют Л. Джонсон и А.Д. Смит[8]. Что касается терминов «раса», «расовый», столь часто употребляемых в англоязычной историографии, в том числе и применительно к раннему Средневековью, то их следует понимать, конечно, не в современном, принятом у нас смысле, а скорее как этнокультурные категории.
Часто употребляемый здесь термин «регионализм», заимствованный из англоязычной историографии, подробно объясняется по ходу повествования. Отметим лишь, что он соотносится с терминами «раздробленность» (политическая, экономическая, и т. п.), или «обособленность», но характеризует также и субъективную сторону этих явлений, то есть, восприятие их самими людьми.
Что касается общего направления данной работы, то она представляет собой исследование политической истории на стыке с этнокультурной и социальной историей (насколько, конечно, источниковая база это позволяет). Следует отметить, что, например, по эпохе нормандского завоевания эта база гораздо шире, нежели по Империи Кнута; именно поэтому нормандское завоевание занимает больший объем нашей работы, хотя и по проблематике датского завоевания и царствованию Кнута был задействован практически весь имеющийся материал.
Историография
Историография нормандского завоевания довольно обширна, но собственно политической истории вопроса посвящено не так много работ, как может показаться на первый взгляд; нередко за всевозможными вариациями названия «Norman Conquest» стоит анализ социально-экономических и институциональных сдвигов, последовавших за конкретными историческими событиями, нас интересующими. Историография нормандского завоевания восходит в Англии еще к XVII в. Авторы того времени рассматривали институционально-правовые изменения, произошедшие после завоевания, этого «коренного перелома в конституциональной преемственности», по выражению Дугласа[9]. В XVIII в. была издана «Книга Страшного Суда», и проблематика нормандского завоевания постепенно стала доступной для сравнительно широкого круга образованной общественности, предметом научных дискуссий. Это способствовало плюрализму мнений; если редкие авторы XVII — начала XVIII в. ограничивались верноподданническими оценками завоевания в духе монархического патриотизма, то революционные потрясения второй половины XVII в., приведшие к власти либеральную буржуазию, вывели на сцену так называемую «вигскую» концепцию, доминировавшую в английской историографии двести лет. Этой концепции были свойственны буржуазно-патриотическая точка зрения на рассматриваемые события, изображение героической борьбы англосаксов с завоевателями. В основе вигской концепции в известной степени лежала политическая конъюнктура эпохи, традиционная неприязнь либералов к сильной королевской власти и симпатия к демократическим традициям народного представительства. Собственно, основной недостаток вигской концепции и состоит в этом модернистском подходе к прошлому, базировавшемся на самом менталитете вигов, с его корнями в идеях Просвещения XVII–XVIII вв. Вместе с тем, вигская школа достигла определенного совершенства в разработке прежде всего событийной истории, несмотря на модернистские апелляции к понятиям «нация», «демократия», и т. д., больше свойственным эпохе Просвещения, а не Средневековью.
Лейтмотивом концепции историков-вигов было противопоставление демократических порядков англосаксов военно-монархическому режиму нормандцев. Национально-освободительная борьба саксов виделась как всенародное сопротивление с целью возвращения к демократическим порядкам донормандской старины. Англосаксонский континуитет выступал в роли единственно прогрессивной тенденции. Эта концепция варьировалась по-разному у разных историков. Известный историк и публицист Т. Карлейль (хотя он не был вигом) сожалел о былом величии саксов, ушедшем безвозвратно. Честертон, Грин, Поллард пошли дальше, оформляя постепенно идею о том, что завоевание и нормандское владычество на двести лет прервали национальную историю, традиции, и т. д.[10]
XIX век — время массовой публикации источников, подлинного открытия архивов — дал либеральным историкам обширную источниковую базу. Если общие позиции вигской историографии не раз подвергались критике и пересмотру, то заслуги их в разработке событийной истории непреходящи, поскольку многотомные труды этих историков базировались на серьезном анализе источников. В этом отношении, вершина своего расцвета либеральная историография достигла в 70–80-е гг. XIX в. в лице Э. Фримена, Дж. Р. Грина, У. Стаббса, и др.
У. Стаббс, занимавшийся юридическими и экономическими вопросами на основе «Книги Страшного Суда», сделал ценный вклад в изучение и нормандского завоевания. В целом, оценка Стаббсом нормандского завоевания была такой же уравновешенной, как и вся его концепция конституционного развития, отраженная в «Конституционной истории Англии»[11]. Можно сказать, что Стаббс положил начало концепции англонормандского синтеза, ставшего залогом сбалансированного политического развития Англии в будущем; завоевание, по его мнению, спасло англосаксонскую государственность от политического распада. Концепция Стаббса получила известное развитие в середине XX в. в трудах Стентона и других «англо-норманистов» (см. ниже).
Фримен, горячий сторонник теории англосаксонского континуитета, сделал нормандское завоевание основным научным интересом своей жизни, результатом чего стал обширный шеститомный труд «История нормандского завоевания Англии, его причины и результаты» (1877–1885)[12]. Несмотря на некоторую предвзятость, обусловленную типичным для вигов модернизаторским подходом и личными германистскими пристрастиями Фримена, этот известнейший труд, по словам Д. Дугласа, «является непревзойденным в качестве детального описания нормандского завоевания и истории Англии XI в. в целом»[13]. (Имеется в виду политическая история). Книга Фримена — подробное и красочное повествование, яркий образец «описательной» истории XIX в. Концепцию же автора лучше всего характеризуют слова самого Фримена о том, что он сам был бы рад сражаться при Гастингсе за «старую, добрую свободу»[14]. Лидеры саксов — Гарольд, эрл Вальтьоф — выглядят у Фримена эпическими героями; Фримен отождествляет древнюю германскую свободу, за которую, по его мнению, они пали, со свободой в либерально-демократическом понимании вигов.
