— Он действительно был марионеткой Эоанита?

— Что творилось при дворе последние две зимы до твоего прибытия, я не знаю. Мне сложно было там оставаться. Я очень тяжело пережил кровавую расправу над "эстами" и… и "День матерей". Поэтому на некоторое время удалился из казарм. Не обучал никого и даже… и даже саблю в руки брать не желал.

— Вы… ты корил себя за что-то?

— Корил за то, что, так или иначе, повинен в смерти многих несчастных. Наказывать заблуждающихся с такой жестокостью не было необходимости. Но первосвященник настоял. Сказал, что не потерпит претензий лже-пророка и нападок на истинную веру, — Сималион вздохнул. — Хоть приказ исходил от самого короля, все в Обертоне знали, кто именно принял решение… И я не захотел больше слушать уста короля, зная, что этими устами говорит другой человек.

— Милих вовремя прибыл, — добавил внимательно прислушивающийся Иберик. — Обертон, как и короля, уже не узнать. Надо верить, что вскоре мы не узнаем и этот город.

Слова парня были отражением моих слов. Он уже давно смотрел на родной для себя мир моими глазами и говорил моими словами. Но, наверное, ещё не до конца понимал, что то самое понятие "вскоре" может растянуться на годы. А может, и на десятилетия.

Ранним утром, едва солнце утвердилось на небе, колонны выдвинулись. Шустрые святые отцы не стеснялись в речах и подгоняли. Выстраивали паломников в ряды и гнали в пешем строю.

Плестись пешком пришлось и нам.

Серьёзная делегация, право отдавать приказы которой подтверждал десяток храмовников позади, напомнила рассеянным примо, что истинное покаяние и искупление можно заслужить только через натруженные ноги. Святое паломничество не проводится в комфорте. Поэтому примо, во избежание недоразумений в виде конфискации транспортных средств, предлагалось идти пешком вместе со всем остальным стадом.

Суровые морды и алчные взгляды помогли нам принять верное решение и согласиться со всеми условиями. Нам разрешили взять лошадей под уздцы и вести за собой. Но если кто-то устанет и взберётся в седло, он, как нам сообщили, пойдёт обратно в Винлимар. Пойдёт пешком.

Первый день нашего паломничества по равнинной земле, где реально на многие лиги весь лес был выкошен под корень, мне совершенно не понравился. И это я не про необходимость идти пешком говорю — я, как совсем непростой человек, пешком мог ходить сутками, — а про общий капздец ситуации.

Паломник шли, как паралитики. Уже в первый день под жарким солнцем валились с ног. Хлестали литрами воду на редких привалах и там же засыпали. Их немилосердно пинали ногами веселящиеся храмовники, но всё же не обирали и не убивали.

На второй день ситуация ухудшилась — у нас отобрали лошадей. Делегация в этот раз была ещё серьёзнее, а решительный голос старца в клобуке никто не стал оспаривать. Никто из нас даже не рыпнулся, когда лошадок конфисковали на нужды церкви. Ничего не заплатили, естественно, но оставили сбрую и всю поклажу. Сказали, в этом месте каждый несёт свою поклажу сам. Привыкает к смирению и к трудностям.

Я, мягко говоря, был удивлён такому наглому поступку. Но волну гнать не стал. Я старался придерживаться инкогнито и впитывал происходящее, как губка. И на вечернем привале, где паломники спешно разбивали лагерь, а служители церкви и храмовники им действительно помогали, убедился в неизбежной необходимости отжима транспортных средств.

Наших лошадей забили на мясо. И на ужин сожрали.

Огромная толпа паломников кормилась раз в день за счёт церкви. Это было озвучено в первый же день пути. И сейчас наши лошади спасали от голода длиннющую очередь. Вереница людей с деревянными мисками в руках извивалась, как фантастических размеров анаконда. Знаменитая овсяная каша с крошечными кусочками конины давала возможность бедолагам восстановить силы, а святой церкви — сэкономить средства.

Феилин, не по наслышке знакомый с таким понятием, как голод, до глубоких сумерек стоял в той очереди. Даже вернулся с наполненной миской. Но ни я, ни Сималион, ни Иберик не настолько проголодались. Хоть наши запасы подходили к концу, да и таскать их теперь приходилось на своём горбу, мы отказались жрать собственных лошадей.

Но потом, наверное, каждый из нас пожалел о подобном поступке. Ведь с голодом за эти пять дней пути мы тоже познакомились. И если бы не умелый охотник, который на этой скудной местности умудрялся приносить к нашему вечернему костру разновидности грызунов, с высокой долей вероятности с нами произошло бы то, что произошло со многими паломниками.

Церковь кормила людей лишь вечером. Поить — поила. Но кормила лишь раз. В остальное время эти несчастные вынуждены были проедать собственные запасы или питаться, чем Бог послал. Поэтому на дневных привалах, в самое жаркое время, мы ни раз лицезрели омерзительные сцены. Люди, измученные голодом, жаждой и долгой дорогой, сцеплялись друг с другом. В ход шли не только кулаки, но и до поножовщины доходило. А потом победители в поножовщине отправлялись вслед за проигравшими — каждого провинившегося лишали головы без суда и следствия. С помощью металла церковь пыталась поддерживать дисциплину, но при таком количестве измученного народа удавалось это с трудом.

Поэтому к пятому дню, когда на горизонте, наконец-то, показался тот самый огромный холм, на котором возвели тот самый знаменитый храм, в строю оставались лишь самые выносливые. Те, кто не справился с тяготами пути — в основном верующие люди в возрасте или слабые по болезни — рядами лежали на обочинах пыльной дороги. Протянувшаяся колонна понура брела по дороге вдоль пахотных полей, кои стали появляться с недавнего времени, и печально смотрела по сторонам. Видела равнодушных людей, гнувших спину на полях. Видела тела тех, в ком, как ни раз говаривали святые отцы, вера оказалась не так крепка. А желание покаяться и попросить Фласэза о прощении — недостаточно сильное.

Похоронные команды, конечно, очищали территорию. Грузили тела в телеги, увозили и сжигали где-то далеко. Помогали чудовищной депопуляции принимать ещё более чудовищные размеры.

В течение пути я ни раз задумывался над происходящим. И, бывало, желание забраться на ближайшую бочку с водой и показать свои возможности, возникало. Но разум раз за разом не позволял совершить ошибку. В мире, который и так умирает, всех я не смогу спасти. Да и не в том моя задача — накормить всех-всех-всех. Я не Иисус Христос. Моя задача посмотреть на эту часть мира своими глазами, всё-всё запомнить и завершить очень важную миссию. А потом… Потом, когда буду готов, вернуться. Вернуться, всё исправить и наказать за грехи истинных грешников, для которых жизнь человеческая не стоит ломанного гроша.

— Я хочу сказать вам честно, друзья мои, — обратился я своим попутчикам в день последнего ужина перед утренним рывком к главному храму всей страны. — Я разрушу здесь всё до основания. Сожгу все храмы этого мерзкого смирения. И ваше "Чудо" тоже, — кивком головы я указал в сторону горизонта. — Пусть даже это самый выдающийся памятник местной архитектуры… В мире, который хочет построить аниран, нет места подобному. Никакого паломничества ни к каким святыням больше никогда не случится. Здесь будут распахивать земли и мирно растить детей, а не собирать трупы по краям дороги. Поверьте, я никогда не забуду о том, что увидел. И никогда не прощу тех, кто за подобное ответственен.

Сималион, Иберик и Феилин горячо поддержали меня. Следопыта, виденные нами картины, доводили до слёз. Он смотрел по сторонам, видел, как падают измождённые люди, ругался и плакал от бессилия. Иберик и Сималион реагировали менее эмоционально, но со мной были согласны во всём. Мастер добавлял, что мужчина не должен так постыдно умирать. И соглашался, что перемены необходимы. С тех пор, как через собственное дитя милих доказал, что он избранный, Сималион будет готов идти за ним до конца. И каждому, на кого укажет милих, воздаст за злые дела.