Я не знаю, сколько бойцов от двух батальонов осталось в живых, факт тот, что командир полка послал в лес последний батальон, усилив его бойцами подсобных подразделений из связистов, поваров, интендантов, хозвзвода и штабистов. И это не непродуманное, наспех организованное второе наступление на лес окончилось неудачно. Полк был обескровлен и разбит. Остатки его отвели в тыл на переформирование. Впоследствии выяснилось, что в тот день, когда батальоны полка один за другим погибали в глубине леса, командир его пил наркомовский спирт. В нетрезвом состоянии он не смог проанализировать причины неудачи первых двух батальонов и пренебрег советами работников штаба. Он мог бы временно приостановить атаки батальонов и тщательнее продумать последующие мероприятия по выполнению приказа.

По причине пьянства полковник был обвинён в гибели батальонов и отдан в военный трибунал, по приговору которого он был расстрелян. Так что сто наркомовских граммов спирта не всегда содействовали только победам, но и изредка служили причиной трагедии…

…Наш стрелковый полк, при штабе которого я был связным, отдохнул, пополнился и готовился к новым наступательным боям. Это было в Латвии. Для внезапного удара по врагу по лесам и болотистым местам стлались гати для прохождения танков, артиллерии и другой боевой техники. Гать – узкая просека, поперёк которой укладываются бревна срубленных деревьев. Немцы не знали о строительстве нами таких дорог. Их с воздуха не скоро различишь. Да и немецкие самолёты теперь редко-редко появлялись. Наше превосходство в воздухе наступило ещё летом 1943 года. Немецкие летчики в воздухе уже не нахальничали, как под Москвой в 1941 году. Их крылышки уже были пообрезаны.

Шёл август 1944 года. Полк стоял в обороне и ждал своей задачи. Его штаб со всеми батальонами имел устойчивую телефонную связь. Приказы же о переходе в наступление по телефонам не передаются. Однажды во второй в половине дня меня вызвали в штаб и приказали срочно доставить на передовую в батальон секретный пакет. В напарники мне дали молодого необстрелянного бойца. Меня же назначили старшим. Перед выполнением задания нас предупредили, что основная и наиболее короткая дорога проходит по низине, но постоянно методически обстреливается немецкой дальнобойной артиллерией. Выслушав все положенные инструкции, мы отправились выполнять задание.

Вышли на перекрёсток нашей дороги основной, и убедились, что она действительно немцами обстреливается. Снаряды тяжёлой немецкой артиллерии рвались через равные промежутки времени, методично с немецкой пунктуальностью. Штаб батальона уже недалеко. По обеим сторонам дороги было поле, заросшее бурьяном и заминированное немцами. Наши саперы снять мины ещё не успели. По обочине дороги цепочкой стояли предупреждающие надписи: "Осторожно – мины". Остановились посоветоваться. По дороге нет никакого движения. Пойдёшь по ней – наверняка угодишь под снаряд. Кто-то же корректирует огонь немецких батарей! Значит, они просматривают этот участок дороги. Двое идущих солдат во всяком случае вызовут у немцев подозрения о непраздной прогулке их на опасной дороге, и они обязательно накроют нас снарядами. Подумали, подумали, как быть, и я решился пройти через минное поле, вернее, обойти обстреливаемый участок дороги. Своему напарнику наказал, чтобы он шёл позади меня в 20–25 метрах и свои ноги ставил бы по моим следам. Иду и внимательно всматриваюсь в траву и в землю. Ноги поднимаю как можно выше, чтобы не задеть случайно мною незамеченную проволочку от минного взрывателя.

Прошел около тридцати метров, как вдруг рядом со мной из травы подпрыгнула немецкая противопехотная мина и лопнула. Я упал, не зная, куда ранен. Для начала пошевелил руками. Они действуют. Поднял руку и посмотрел на кисти. Все пальцы целые, и крови на них. Ощупал на всякий случай голову, она не болит и крови тоже нет. Меня тревожно окликает напарник, оставленный на дороге. Он спрашивает, жив ли я. Отвечаю ему, что живой, но ещё не знаю, куда ранен. После осмотра рук и ощупывания головы стал проверять ноги. Ощупывание, естественно, начал с правой. Нога сгибается, ступня тоже, пальцы шевелятся без боли, и крови также нет, значит, с ней всё в порядке. Потянулся руками к левой ноге. Дощупал до колена. Болей нет, но нога какая-то не чувствительная. Стал щупать ниже колена. Пальцы нащупали что-то неладное, и я отдернул руки и посмотрел на них. Пальцы в крови. Несколько раз поглубже вздохнул и снова потянул руки к левой ноге. Снова ощупал колено. Оно в порядке, но мне всё равно уже тревожнее стало. Скользнул руками дальше. Ещё не достал до щиколоток, как вздрогнул, а на спине тотчас же выступил холодный пот. Пальцы ощутили липкую тёплую кровь и наткнулись на что-то острое. Я снова непроизвольно отдернул руки к груди. Несколько раз глубоко вздохнул и вновь руками потянулся к щиколоткам. Затем сел и увидел, что левая нога перебита выше щиколотки. На такое поражение немцы и сконструировали свои противопехотные мины! Подорвавшийся на такой мине останется в живых, но воевать уже больше уже не будет. Определив свое ранение, я попросил напарника помочь мне перебинтовать ногу и выбраться на дорогу. Напарник отказался идти на заминированное поле. Может быть, в своём решении он был и прав, что бы было с нами обоими, если бы и он подорвался? Никто бы не знал, где мы и что с нами. Теперь ясно, рассчитывать надо только на себя! Тогда я приказал напарнику бегом вернуться в штаб полка, доложить обо всем случившемся, а мне организовать помощь.

Боец убежал, и я остался один, предоставленный самому себе. Помощь-то когда ещё будет организована, а сейчас надо самому позаботиться о себе, подумал я и приступил к оказанию первой помощи своей ноге. Ремень снял с брюк. Обернул его носовым платком и перетянул им ногу выше колена. На перебитое место положил вату и кое-как перебинтовал содержимым индивидуального пакета. Стал ждать помощи. Её всё не было и не было. На этом минном поле с самодельным жгутом и примитивно наложенной повязкой мне пришлось лежать до темноты. Только тогда на дороге появились санитары. Они окликнули меня, жив ли я, я им отозвался. Санитары прибыли с низенькой тележкой, в которую были впряжены собаки. С большими предосторожностями они подобрались ко мне и положили на эту тележку. На ней и привезли меня в санбат. Через сутки или двое меня привезли в Ленинград. В госпитале, в котором меня оперировали, я уже терял сознание. Как сквозь сон помню склонившихся над моей ногой троих в белых халатах. Они трогали и рассматривали её. Между собой вели разговор примерно такого содержания:

– Что же нам делать с его ногой. Сухожилия целые, кости и мышцы перебиты. Ступня уже почернела, может приключилась гангрена или омертвела. Гарантировать её оживление невозможно. Лечить же всё равно очень трудно и очень долго. Придется ампутировать.

Саму ампутацию я нисколько не помню. Наверное, дали наркоз. Когда же у моей ноги совещались врачи, от бессилия я в защиту своей ноги ничего вымолвить не мог. Мне только прочно запомнились слова, произнесённые как приговор: "Придётся ампутировать". Да, лечить, действительно, может было бы трудно и долго. Но с живой ногой-то я всё же остался бы полноценным работником, и, может быть, я бы опять сел на трактор и выехал в поле. "Лечить долго" – значит, человек дешевле этого лечения? Если бы я вернулся домой с ногой, то не был бы для государства иждивенцем, инвалидом второй группы. В послевоенные годы на селе очень были нужны опытные трактористы, и я бы занимался своим любимым делом. Пахал бы да пахал поля!

Из Ленинграда меня увезли в Павлоград. Делали несколько костных операций и неудачно. Ногу укоротили до 11–12 сантиметров ниже колена…

* * *

В марте 1945 года Иван Гаврилович приехал домой. Протезы для ноги ему изготовляли бесплатно. Сходить в гости по селу в них еще кое-как можно было, но работать … нет! Иван Гаврилович делал себе "ноги" сам, выстругивая их из липового чурака21. Липа – лёгкая и прочная древесина.