— Чего тут соглашаться? Кому нужен сейчас твой Аполлон? Если бы раньше я знал, что будет такая война и я в ней стану командиром, я бы читал такие книги, которые бы мне теперь пригодились.

— Никогда не надо жалеть о том, что прошло, что потеряно. Всегда будь доволен тем, что сделал.

— Я и так доволен, а сегодня тем более. Не каждый день берем в плен по целому батальону.

— Если бы год назад рота совершила такое, нам бы всем ордена дали, а теперь и не вспомнят. Еще и неприятности могут быть.

— Какие неприятности?

— Зачем, спросят, оставил этого австрияка у себя?

— Ты уверена, что будут неприятности? Так его же не поздно и сейчас расстрелять.

— Этого делать нельзя, но ты знаешь, что комиссар батальона не терпит, когда пленных мы оставляем у себя.

— Мало ли чего он не любит. У нас в роте и так мало людей. Уже некого ставить на место погибших пулеметчиков.

В этот день, как никогда, партизанское наступление шло довольно успешно. Батальон успел продвинуться километров на двадцать в глубину немецкой обороны, и к вечеру партизаны подошли к небольшому городку, обнесенному минными полями, колючей проволокой, сплошными траншеями и бетонными огневыми точками. Овладеть городком с ходу не удалось. У партизан сложилось преувеличенное представление о силах гарнизона, и они стали ждать, когда изрядно поработают жернова пушек.

Роту Валетанчича к вечеру вывели в резерв. Днем она отлично поработала, и ей дали отдых. Солдаты ждали ужина и чистили оружие. Неподалеку догорал взорванный элеватор. Надвигался вечер. Сумеречные полутона быстро сгущались. Небо темнело, предметы удалялись. Стрельба в городе выдыхалась, и все понимали, что сегодня наступать больше не будут. Но по дороге еще продолжали двигаться военные колонны.

За элеватором артиллеристы устанавливали пушки. На обочине дороги стояли русские танки, и от них пахло жаром раскаленных двигателей, маслом и бензином. Штраус впервые видел русских солдат и теперь с любопытством смотрел на них. Потом его сморил сон, он упал и задремал.

Спал он недолго, проснулся от громкого разговора. Открыв глаза, Георг Штраус увидел рядом с Марко и Ранкой незнакомого офицера с тремя звездами на рукаве. Позже он узнал, что это был комиссар батальона Никола Марич.

Комиссара батальона нельзя было назвать красивым, но он обладал статной фигурой, в которой сочетались сила и ловкость. Одет он был, как и все командиры, в трофейную куртку из итальянского сукна и английские шаровары, заправленные в сапоги. Ему было не больше двадцати пяти лет. Среднего роста, коренастый, выглядел он старше своего возраста. От уголков губ и от глаз веером расходились пучки неглубоких морщин. Глаза у Марича заметно слезились, и он постоянно щурился. После ранения в голову комиссар терял зрение. До войны Марич учился в мореплавательной школе, но в период мартовских событий сорок первого года был отчислен из нее с последнего курса. А через десять дней, когда началась война, Никола добровольно вступил в армию и чуть было не попал в плен. За несколько дней на войне он повзрослел на десять лет, и, когда в Сербии второго июля вспыхнуло восстание, он не колебался в выборе пути.

Комиссаром батальона он стал еще прошлой осенью, сразу же после освобождения Белграда. В это же примерно время Валетанчича назначили ротным. До этого они были неплохими друзьями, но потом между ними как кошка пробежала. Если встречались, вели разговоры только служебного порядка. Зимой, когда Марко расстрелял двух пленных немцев, Марич рассвирепел и стал угрожать исключением из партии, но свою угрозу так и не осуществил.

— Знаю, мне уже доложили о вашем подвиге, — встретившись с Марко и Ранкой, сказал комиссар. Он поздоровался с ними за руку, что делал довольно редко, и этим как бы отдавал дань признания их успеху. — Когда мне донесли, что вы пленили целый батальон, я не поверил… Поздравляю! Двести пятьдесят солдат — это не шутка…

— Двести восемьдесят четыре человека и двенадцать лошадей, — уточнил Марко, — и еще один подбитый танк…

— И о танке наслышан. Только не знаю, куда вы девали командира батальона. Почему его не сопроводили в штаб?.

— Я оставил его в роте, — ответил Марко.

— Оставил в роте? Зачем он тебе понадобился? — Комиссар смотрел на Марко, сильно прищурив глаза. С наступлением темноты он почти ничего не видел, и ему приходилось постоянно напрягать зрение. — Его нужно было допросить и вместе с его подонками отправить в лагерь.

— Он мне нужен!

— Он тебе нужен? — Марич еще сильнее прищурил глаза.

Ранка посмотрела на комиссара батальона, потом перевела взгляд на Марко.

— Марко, почему ты не скажешь комиссару, зачем оставил этого австрияка в роте? — спросила она.

И потом Маричу:

— Мы его оставили потому, что он антифашист.

— Антифашист? — Марич с недоверием улыбнулся и так посмотрел на Валетанчича, словно старался заглянуть в самую глубину его души. — С каких это пор ты стал верить фашистским офицерам?

— Могу я хоть раз поверить противнику? К тому же он, кажется, не фашист.

— На тебя это не похоже… Ты задумал скверную игру.

— Какую игру?

— Не прикидывайся простачком. Я знаю, ты этого немца тоже хочешь расстрелять.

— Он уже участвовал с нами в бою, — пояснила Ранка, — и даже успел отличиться. Уничтоженный танк — его работа.

— Все равно его надо отправить в штаб, — сказал комиссар Марич.

Марко упрямо покачал головой:

— Никуда я его не отправлю!

Марич прекрасно знал Валетанчича и не стал спорить с ним — это было бесполезно. Они поговорили еще минут пять довольно мирно. Собираясь уйти, комиссар предупредил подпоручика:

— Смотри, если офицер сбежит, ты будешь отвечать.

— Никуда он не сбежит, — ответил Марко. — Ну а если что, тогда и пристукнем.

Вокруг толпились бойцы. Они успели привести себя в порядок. Ужин все еще не привозили, и никто не хотел голодным ложиться спать. Штраус хоть и был голодный, но о еде сейчас не думал. У него кружилась голова. Обрывки разговора, случайно подслушанные, действовали на него удручающе. Его тошнило, хотелось плакать от бессилия. Лицо помрачнело, глаза сузились. Опасность, висевшая над ним с самого утра, все еще не проходила. Гадкий страх опять овладевал сознанием.

— Герр подпоручик, — обратился он к Валетанчичу, когда тот проводил комиссара батальона, — я слышал разговоры — прошу отправить меня в штаб.

— Ты уже успел разочароваться в партизанах? — не без иронии спросил подпоручик.

— Мое место — в лагере. Так будет лучше. — Он чувствовал себя опустошенным.

— У меня нет свободных людей, — сухо ответил ему Марко. — Мои бойцы слишком устали, и вряд ли кто из них захочет тащиться с тобой в штаб.

Штраус минуту помолчал, понурив голову.

— В таком случае можете меня сейчас расстрелять…

— Это мы всегда успеем сделать, особенно если ты будешь вести себя как последний идиот.

По тону подпоручика Штраус понял, что опасность быстрой смерти миновала. И он без страха посмотрел прямо в глаза командиру роты.

— Камрад подпоручик, вы на самом деле решили меня оставить в роте? — Он с надеждой уставился на Валетанчича.

— Запомни раз и навсегда, — назидательно заговорил Марко, — мы слишком порядочны, чтобы бросать слова на ветер.

— В этом я уже успел убедиться… Спасибо вам! Я слышал… Вы спасли мне жизнь…

— Спасаться теперь будешь от фашистов, а сейчас пойдешь во второй взвод на должность помощника пулеметчика. Но запомни, Штраус, мы можем быть и добрыми, и злыми.

— Во мне можете не сомневаться. — Лицо у пленного пылало. — Я еще сумею себя показать. Уверяю вас, вы не пожалеете, что оставили меня в роте.

Штраус и в самом деле оказался неплохим бойцом. Всеми силами стараясь оправдать доверие, он отлично справлялся с должностью помощника пулеметчика. И в глубине души был охвачен странным, неодолимым волнением, смутно ощущая, что его жизнь приобретает новый оттенок, что в нем пробуждается сознание безграничной ответственности за свои поступки, вызванное плотным соприкосновением с возвышенной правдой.