— Все последние годы я провел среди наших товарищей, среди живых и мертвых, — опять начал Лабуд, когда они спустились в низину, где песня уже не была слышна. — И о тебе часто думал, возможно, даже чаще, чем ты заслуживаешь.

— Напрасно ты сердишься на меня, — приостановившись, сказал Пейя. — Сейчас ты знаешь, что я не виноват.

Лабуд тоже остановился и уставился в темную даль. В пустом мраке не было видно ничего, лишь в одном месте, немного в стороне от их пути, что-то светлело, словно блики невидимого костра.

— Хотя нет, больше всего я вспоминал Гордану Нешкович, — не обращая внимания на Лолича, вернулся Лабуд к прерванной мысли. — Все-таки в партизанах мы были не просто товарищами. Мы любили друг друга, ты это знаешь. Только где она теперь, не знаю. Мы никогда не переписывались. Она — моя последняя надежда.

Лолич остановился как вкопанный. В глазах у него помутилось, лоб побледнел, ноздри задергались, а рот полуоткрылся. Казалось, Лолич сейчас скажет что-то важное и значительное для них обоих. Но он промолчал, страдая от муки и тоски. Только сейчас осознал он всю серьезность возникшей ситуации, но у него не нашлось ни силы, ни храбрости сказать правду.

— Если ты спрашиваешь о Гордане Нешкович, то она работает вместе со мной в редакции одной газеты. — Лолич судорожно вздохнул. — Мы часто вместе ездим, пишем репортажи и так далее…

— Не может быть! — обрадованно воскликнул Лабуд. — Как я рад, что она нашлась!

Сердце Лолича билось, как птица в клетке, с каждым мгновением он все ускорял шаг, и это было похоже на бегство. Но Лабуд ничего не замечал. Встреча с человеком, который каждый день видит Гордану, влила в него свежие силы, вернула его из мира грез, светом маяка пронзила мрак неизвестности, и он шагал теперь за своим поводырем, больше ничего не спрашивая.

Лолич тоже молчал. Когда идти им оставалось совсем немного, пошел мелкий липкий дождик. Лабуд сразу почувствовал озноб, стал часто останавливаться, натужно и подолгу кашлял. Ноги с трудом повиновались ему, он то и дело спотыкался и, наверное, не раз бы упал, если бы не толстая узловатая палка, на которую он опирался.

Терпение покидало Лолича. Он нервозно курил сигарету за сигаретой, выискивая момент, чтобы произнести какую-нибудь ядовитую фразу, но нужные слова не приходили на ум, и с каждым шагом он все отчетливее ощущал, как его охватывает панический страх. Что-то будет, если Гордана не забыла Милана Лабуда, если у нее проснется к нему прежняя любовь?

— Не помню точно, но, кажется, этот идиотский кашель мучает меня три года, — сказал Лабуд после очередного приступа кашля. — Врачи думают, что я с ним и родился, но я-то знаю, что они ошибаются. Ведь в партизанах я не кашлял, ты же помнишь.

Лолич посмотрел на него отсутствующим взглядом философа, которого прервали в момент зарождения новой идеи.

— Сейчас-то я знаю, как трудно излечиться от него. Когда кашель начинает меня мучить, кажется, что наступил конец света. Чувствуешь себя отвратительно: внутри все сотрясается и клокочет, а ты ничего не можешь с этим поделать… — И голос Лабуда потонул в новом приступе кашля, на сей раз особенно жестоком.

Лолич наблюдал за ним со злорадством. Никогда он не питал к нему такого отвращения, как в эти минуты, но бросить Лабуда сейчас Лолич не решался и лишь еще больше ускорял шаг. Уставший и продрогший Лабуд едва поспевал за ним.

Наконец они прошли сквозь узкий каньон и по крутым ступенькам, выбитым серпантином, выбрались на небольшую открытую площадку. Этот участок пути Лабуду дался особенно трудно.

В это время года ночи на Космае холодные, наполненные сонной тишиной, в которой самые слабые звуки звонко разносятся на сотни метров. Поэтому Лабуд еще издалека услышал знакомый ему голос и сейчас все еще не мог успокоиться. Все его мысли были устремлены навстречу своей мечте, и он не сразу заметил, что они поднялись на невысокую террасу. Лабуд вздрогнул, увидев перед собой костер, разложенный под ветвистым дубом. В свете костра виднелся роскошный легковой автомобиль белого цвета и туристская палатка. В промежутке между палаткой и машиной, словно в рамке от большой картины, сидела женщина. Блики пламени от костра трепетали на ее лице, и она походила на скульптуру, освещенную матовым светом.

— Пейо, это ты? — спросила женщина, заслышав шаги, и подняла глаза.

Лолич обогнул костер и встал перед женщиной, как будто хотел заслонить ее от чужого взгляда.

— Гордана… — пробормотал он неуверенно.

Она взяла его руку в свою.

— Гордана… — повторил он еще тише и попытался изобразить улыбку. — Я не один. — Лолич кивком головы показал на Лабуда. — Видишь, гостя привел.

Гордана поспешно встала, легким движением оправила одежду, сняла с плеч вязаный платок и, подняв руки, поправила прическу. В таком положении она оставалась несколько секунд, с удивлением вглядываясь в пришельца. Она ощутила вдруг, что губы ее пересохли. Несколько раз их взгляды встречались, как встречаются ласточки в полете — чуть коснутся крылышками друг друга и снова разлетаются в разные стороны. Лабуд еще издали узнал Гордану и сейчас с огромным трудом контролировал себя. Ему казалось, что она совсем не изменилась. Та же величественная осанка, те же красивые черты лица, то же чарующее сияние больших глаз — словно время проходило стороной и бережно хранило ее молодость.

— Я тебя давно жду, чего только не передумала, — сказала Гордана Лоличу.

Лабуд подумал, что ее слова относятся и к нему, него сердце сильно забилось.

«Она работает со мной в одной газете, — молнией пронеслось в мозгу Лабуда. — Мы часто вместе ездим и пишем репортажи». Он стоял всего в нескольких шагах от костра и не спускал взгляда с Горданы. «Почему же Пейо не сказал сразу правды? Зачем лгал? Я бы немедленно ушел. Человек, хоть однажды потерпевший поражение, становится понятливее…»

Хотя, по совести говоря, это поражение было трудно понять и признать. И может быть, именно потому, что он не сразу осознал весь трагизм своего положения, Лабуд не повернулся и не ушел. Гордана находилась, казалось, так близко, совсем рядом, их разделяли каких-то два-три шага, а на самом деле между ними пролегла пропасть. Он стоял опустив голову, не в силах посмотреть в ее глаза, затененные длинными ресницами. Ноги и руки у него словно окаменели, мысль замерла, горло сжимала холодная невидимая рука, в груди нарастал тяжелый, болезненный вздох. Долгие годы мук и одиночества, проведенные в мыслях о ней, сейчас приобрели некий трагический оттенок. Надежды рушились. Как ждал он этой встречи, сколько строил разных планов, и вот теперь в мгновение ока все обратилось в прах. Лабуду было ясно, что он забыт; он видел, что вернуть прошлое нельзя, а его чаяния оказались иллюзией. Осознание случившегося потрясло его, лишило последних сил. Он был так поражен этой изменой, что растерялся.

«Потерять в жизни все, а теперь расстаться и с последней мечтой! — думал про себя Лабуд, чувствуя, как на глаза навертываются слезы. — Она меня даже не узнала. Как можно забыть такую любовь?»

Ему казалось, что его бросили в безвоздушное пространство, где не на что опереться. Все вокруг было чужим, нереальным, далеким.

— Ты все еще не узнаешь его? — довольным голосом спросил Пейя Гордану, кивая в сторону Лабуда.

Гордана недоуменно посмотрела на мужа, словно ожидая, что он скажет еще что-нибудь. Лабуд перехватил ее взгляд и неожиданно для себя отступил в темноту. Теперь он окончательно поверил, что Гордана не узнала его. Время выветрило любовь, думал он, предало ее забвению, оставило от нее лишь жалкую тень.

— Вот так-то, — машинально произнес он из темноты. — Приятно было повидаться, а теперь мне пора идти, — собрав все силы, сказал он. Слова застревали у него в горле, будто колеса грузовика в вязкой грязи проселочной дороги. — Я должен идти, — после короткого замешательства повторил он. — Отсюда дорогу я хорошо знаю, да и дома наверняка ждут.

Услышав голос Лабуда, Гордана насторожилась и посмотрела в его сторону.