— Златия, это же я, — произнес наконец Лабуд, еще сильнее обнимая сестру.

Девушка резким движением освободилась от объятий и заслонила лицо от света ладонью. Она все еще не узнавала брата. С той поры, как они расстались, у Лабуда изменился не только голос, но и весь облик. Он так похудел и осунулся, что даже стал казаться ниже ростом.

— Это же я, Милан, неужели не узнаешь?

Златия смотрела на брата широко раскрытыми от удивления глазами.

— Братец, откуда ты здесь? Мы думали, ты ушел в Боснию.

— Скоро уйдем, но пока здесь еще имеются кое-какие дела.

— Это на тебя похоже. Ты не можешь без дела. Всегда чем-нибудь занят.

— Я ни при чем, такова жизнь. Как видно, ты тоже не сидишь сложа руки.

Златия улыбнулась. Она все еще переживала неожиданную встречу, которая казалась ей фантастичной и невероятной.

— А где мама, ты знаешь? — спросил он. — Я был дома, на селе. Тебе туда лучше не показываться.

— Мне сейчас не до этого, — ответила она. — А за маму не беспокойся. Она занята своим делом, мы своим. Ты себя береги.

— Действительно, каждому свое. — Он вспомнил вчерашний разговор с придурковатым Перой Банковичем и спросил: — Злата, верно ли мне сказали, что ты служишь у немцев?

— Да, Милан, тебе сказали правду, — ответила она с улыбкой. — Разве не видишь, что я прибыла повидаться с тобой на их машине. Ничего не поделаешь, — вздохнула Златия, — выполняю задание Окружного комитета партии. А как бы я хотела быть вместе с вами!

Лабуд еще раз обнял и поцеловал сестру. Теперь он видел, что она уже совсем не такая, какой запомнилась ему в последний раз. Тогда, в шестнадцать лет, она была полной и крепкой, и, когда они в шутку боролись, ему приходилось трудновато, так как она отчаянно сопротивлялась. Сейчас от прежней Златы осталась одна тень.

— Как я счастлив, что ты с нами, — сердечно сказал он сестре.

— Иначе и быть не могло. Сам знаешь, что я всегда думала так же, как и ты. За меня не беспокойся, я сделаю все, чтобы выполнить задание партии.

— Не боишься? Страшно, наверно, жить среди этих зверей?

— Что из того? Сейчас везде страшно. И у вас в отряде тоже.

Она провела кончиками пальцев по его щекам, как бы проверяя, насколько сильно он похудел, и вызвала у него целый ворох воспоминаний об их довоенной жизни.

— Когда увидишь маму, передай, чтобы обо мне не беспокоилась, — сказал Лабуд, прощаясь. — Со мной ничего не случится. Я уверен, что все выдержу и одолею.

У их ног лежали противотанковые мины и ящик с динамитом. Над головами мирно дремали ветви дуба. Они тоже замолчали на минуту. Лабуд чувствовал, что это была их последняя встреча.

— Уже поздно, надо возвращаться, — сказала Златия, поправляя волосы, выбившиеся из-под головного платка. — Бог даст увидимся.

Она шагнула в темноту, обернулась и помахала ему рукой.

Лабуд стоял неподвижно, задумчиво глядя вслед автомобилю, пока его сигнальные огни не скрылись за поворотом.

Времени для раздумий не было, следовало спешить. Вдали раздался гудок паровоза. Лабуд не чувствовал ни усталости, ни страха, только одно внутреннее напряжение. Он снова ехал впереди группы, спешил, и следовавшие за ним бойцы старались не отстать от него. Цель приближалась, но достичь ее было не так просто, как это могло показаться на первый взгляд.

Где-то внизу, под горой, пропел последний вечерний петух. Тявкнула несколько раз собака, и село погрузилось в полную тишину. Свет в домах нигде не зажигали, и окна смотрели на улицу темными, провалившимися глазницами. Даже в корчме было пусто, темно и тихо. На улицах ни души. Лишь время от времени по улице, словно призраки, проходили патрули.

Шумадинец проводил Лабуда до горы Храбрецов, которая подковой опоясывала село с запада, обнялся с ним на прощание и долго смотрел вслед, пока последний конник из группы Лабуда не скрылся в лесу.

Расставшись с Лабудом, Шумадинец загрустил. Ему не хотелось сейчас ни с кем встречаться. Такое с ним иногда случалось.

Весь склон горы Храбрецов был занят старым, запущенным виноградником. Кое-где на голых ветках еще висели забытые гроздья. Шумадинец хорошо знал это место. Здесь, на пологих холмах, разделенных живыми изгородями на мелкие делянки, в августе сорок первого его рота приняла первый бой с немцами. Тогда все было в новинку: и выстрелы, и запах пороха, и свист пуль, и первые раненые, и первые убитые. Сейчас все это стало обычным делом, хотя привыкнуть к войне было невозможно. Сколько времени прошло с той поры, сколько старых товарищей, свидетелей первых боевых успехов, погибло за это время! А сколько людей еще погибнет до конца войны! Вот и с этими товарищами, которые несколько минут назад скрылись в лесу, возможно, никогда не придется больше встретиться. На то и война, с нее не все возвращаются: кому как суждено.

Шумадинец долго стоял на вершине холма, любуясь панорамой местности. Вдали за селом темнела массивная громада Космая, подернутая туманной дымкой. Слева от села открывался широкий простор холмистой лощины, изрезанной многочисленными оврагами, между которыми располагались возделанные поля и перелески. В этом направлении завтра или послезавтра двинется партизанский отряд в свой далекий путь.

С заходом солнца заметно похолодало, усилился ветер. Снег под ногами начал похрустывать, словно битое стекло. Когда комиссар возвратился в штаб, почти совсем стемнело. В большой комнате поповского дома несколько человек дремало около горячей печки. В углу на соломе в полном снаряжении спали связные. Едва комиссар перешагнул порог, как от печи отделился среднего роста человек и направился ему навстречу. Вместо сапог на ногах у него была намотана мешковина, опутанная веревками. У него было две винтовки — одна за спиной, вторая в руке. На куртке виднелись следы свежей крови.

— Плохо дело, товарищ комиссар, — нервозно начал он, не глядя на Шумадинца. — Четники и недичевцы наваливаются со всех сторон. Слетаются как стервятники к своей добыче.

— Что поделаешь, на то и враг, чтобы мы не дремали, — спокойно ответил комиссар. — Если потребуется, встретим их как надо.

— Легко сказать: «встретим как надо», — прогундосил боец. Это был старший патруля из пятой роты. Патрулю было дано задание разведать путь в направлении Раниловича, куда предполагалось направить партизанский отряд.

— Где вы встретились с четниками? — спросил комиссар, испытующе глядя на бойца.

— Да они везде, товарищ комиссар! Куда ни ступишь ногой — всюду натыкаешься на их бараньи папахи.

Шумадинец расстегнул ремень, бросил его на стол и опустился на скамейку.

— А где другие твои разведчики? — спросил он после небольшой паузы.

Старший патруля сокрушенно развел руками.

— Вот, видишь, — он приподнял винтовку, что была у него в руке, — это все, что от них осталось. Мы попали к четникам едва ли не в самые лапы. Они нас преследовали от самого Ралинского Глоговца. Хотели мы было замести следы, повернув на Венчан, а там четники и недичевцы прочесывали местность. Двинулись к Дрлупе, а там их еще больше. Только мне одному и удалось уйти. Как видишь, всюду, куда бы мы ни направлялись, они нас уже ждали. Сжимают нас со всех сторон, сжимают так, что не шевельнешься.

— Ну раз они нас, то и мы их сожмем, — попытался улыбнуться комиссар, но улыбка не получилась. — Как думаешь, собираются они снова атаковать нас? — спросил он.

— Трудно сказать что-либо определенное. По всей вероятности, готовятся к этому, раз столько войск нагнали.

Доклад разведчика лег камнем на сердце Шумадинца. Он долго расхаживал по комнате, размышляя над сложившейся обстановкой. Хотя он сильно устал, спать ему не хотелось. Несколько раз он выходил на улицу, прислушивался, не слышно ли стрельбы. Больше всего его волновал вопрос о том, не узнали ли четники о плане отхода отряда. Так или иначе у партизан все равно остается лишь два пути: или через лощину, где их уже ждут четники, или через гору Космай, но в этом случае придется оставить на произвол судьбы беженцев. Из двух зол надо было выбрать меньшее.