Лолич, будто и не слышал последних слов Лабуда, снимал с себя охотничье снаряжение и укладывал его в машину.

— Уже поздно, до свидания, — произнес Лабуд, однако не тронулся с места и лишь сильнее оперся на палку обеими руками.

— Конечно, иди, ты ведь давно не был дома, — сразу оживился Лолич. — Не смею удерживать тебя.

«Так будет лучше, — думал он. — Пусть Лабуд так же неожиданно исчезнет, как и появился».

— Правда, я думал, что ты немного побудешь с нами, но раз тебе надо идти…

— Кто знает, может быть, опять придется свидеться, — холодно и презрительно прервал его Лабуд.

— Все бывает… может быть. Земля круглая. Если хочешь, могу подвезти до деревни на машине, мне это совсем нетрудно.

Лабуд нервничал. Ему очень хотелось еще раз взглянуть на Гордану, может быть в последний раз. Она стояла сейчас немного в стороне от костра, и Лабуд подумал, что она намеренно скрывается от него.

Гордана же чувствовала себя так, словно никак не могла пробудиться от долгого сна. Ее мысли блуждали в далеком прошлом, которое уже стало понемногу забываться. Одно лишь воспоминание о том времени вызывало у нее горечь и боль. Но с каждой минутой возникшая ситуация становилась ей понятнее, однако она все еще колебалась. Вслушиваясь в усталый, измученный голос, доносившийся из мрака, Гордана чувствовала, что все ее тело охватывала дрожь. Где-то в самой глубине ее существа возникло неосознанное беспокойство, ее бросало то в жар, то в холод. И вдруг ее осенило. Это же Лабуд, ее Лабуд находится здесь перед ней. Сомнений больше не было: это тот человек, с которым связана лучшая часть ее жизни, наполненная чистотой помыслов, молодостью, мечтами, нежностью, любовью.

На мгновение ей стало стыдно за свое предательство, за измену, но это ощущение быстро прошло. Сейчас она видела лишь Лабуда, его постаревшее бородатое лицо, беспокойные сверкающие глаза, его грубоватый профиль с четкими линиями лба, носа, подбородка и толстых губ, слышала лишь его сильный озябший голос, который всегда знала твердым и спокойным. Для нее больше ничего не существовало.

«Это он, Милан! Это его голос, его лоб, его губы, — шептала про себя Гордана, борясь с охватившим ее волнением. — Он жив, жив… Это главное… Почему он замолчал?»

Несколько мгновений она смотрела на него глазами человека, который в самый последний момент нашел в себе силы избежать столкновения автомобилей и еще не освободился от полушокового состояния.

— Милан, откуда ты здесь?! — не владея больше собой, воскликнула она и едва не бросилась ему на шею. — Я никогда, никогда не переставала о тебе думать.

Ее распахнутые для объятия руки замерли на полпути, и лишь кончиками пальцев она легко провела по его щекам, губам, подрагивающей бороде. Она видела перед собой совсем другого Лабуда — потерянного, больного, постаревшего, и сердце ее наполнилось болью. Почувствовав его губы на своих ладонях, Гордана очнулась.

— Как я тебя ждала, если бы ты знал, — прошептала она, и на ее длинных, ресницах заблестели слезы.

Лолич, не двигаясь, следил за каждым движением своей жены. В его памяти возникли отрывочные картины их совместной жизни. К Гордане он привык относиться как к собственности, как к вещи, купив которую однажды, приобретаешь на всю жизнь. Он знал, что она не способна на обман и измену. Правда, еще долго после свадьбы она держала на стене фотографию Лабуда. Он не возражал, зная их прежние отношения. В конце концов, устыдившись, она убрала фото, и Лолич подумал, что с прошлым покончено.

Но, глядя на жену сейчас, Лолич понял, что ошибался. «Нельзя верить женщинам, не зря говорят», — думал он оскорбленно и потерянно, опасаясь, как бы его чувства не вырвались наружу. Встретив Лабуда, Лолич намеренно не сказал ему правды о себе и Гордане. Так верил он в любовь Горданы, ну если не в любовь, так в ее долг жены перед ним, что с тайной надеждой ожидал увидеть еще одно, может быть последнее, поражение Лабуда.

Он почти не сомневался, что так оно и будет, и поэтому поведение жены было для него страшным ударом. Лолич был потрясен, смят, раздавлен и, словно в полубреду, пытался еще что-то придумать, чтобы вернуть Гордану. Но как это сделать? Снова мстить? Но принесет ли теперь этот метод какую-нибудь пользу? Вот если бы можно было вновь повторить то, что удалось ему провернуть семь-восемь лет назад. Лолич давно не терпел поражений, все у него выходило. Без особых усилий он поднимался по служебной лестнице, получал награды и так привык к успеху, что и думать перестал о неудачах. «Мне — все, другим — ничего», — привык считать Лолич. Тем, более когда дело касалось Горданы. Попробовал бы кто-нибудь покуситься на нее! При одной мысли об этом Лолич терял рассудок.

Сейчас ему казалось, что какая-то неведомая сила вырвала его из привычного хода событий и бросила в пучину неизвестности. Сгорая от ревности, раздираемый жалостью к себе, он вспоминал тот злосчастный день, когда впервые сказал Гордане о своей любви. Лабуд тогда уже не стоял на его пути, жизнь отбросила его в сторону и похоронила. Лолич надеялся, что мертвые не воскресают, что они не в состоянии кому-либо мешать, а тем более мстить. Ему запомнился день, когда он дал объявление в газете, а после эту газету подбросил Гордане на стол. Вечером, выходя из канцелярии, увидел ждавшую его Гордану всю в слезах. «Лабуд погиб в автомобильной катастрофе!» Она была потрясена горем и инстинктивно искала опору, на которую могла бы опереться. Такой опорой в тот момент мог быть лишь Лолич. Он знал это и, как опытный искуситель, не спешил к ней на помощь, понимая, что у нее нет другого выхода, кроме как следовать за ним. В те послевоенные годы, когда мужчин было негусто, многие девушки не могли найти себе достойной пары, а особенно те, что были постарше и побывали в партизанах. На них смотрели как на героинь, но не спешили отдавать им свою любовь. Гордана, как и любая другая девчонка, мечтала о тепле домашнего очага, о семье, о детском лепетании, о нежной любви мужа, и поэтому, пережив неожиданную смерть Лабуда, она все же ответила согласием на предложение Лолича, хотя и приняла его почти равнодушно, без восхищения. Так люди принимают незаслуженную награду, от которой, однако, не смеют отказаться, ибо знают, что другой не будет.

— Почему молчишь? — спросил Лабуд, не выпуская из своих рук руки Горданы. Она почувствовала в его словах укор и усмешку. — Разве тебе нечего мне сказать?

Она смотрела ему в глаза, не зная, что ответить.

— Мне сказали, что ты погиб, — прошептала она после мучительного молчания. — Я не могла не поверить…

— Не говори мне о смерти, — неожиданно строго прервал ее Лабуд. — Всю жизнь она меня сопровождает. Надо ее хоть иногда забывать.

Гордана улыбнулась, подняла его ладони и прижала их к своим щекам.

— Дорогой мой, любимый, не сердись, — со вздохом сказала она. — Я люблю тебя и ждала только тебя, ждала долго и упорно. И сейчас люблю тебя, мне кажется, больше, чем когда-либо. Конечно, больше… После того объявления в газете о катастрофе долго еще не верила. Искала тебя повсюду, но безрезультатно. Прошу тебя об одном: прости меня, прости все.

Лабуд молчал, думал. Знал, что не было никакой автокатастрофы. Но сейчас все это не имело значения. Его лоб покрылся холодным потом. Голова кружилась. Рваные клочья тумана неслышно тянулись друг за другом. Костер угасал. Мрак становился все темнее и гуще. Лишь едва слышный ветерок шелестел над головой, загадочно шептался с голыми ветвями дуба, сбивая с них дождевые капли. И когда капли падали в костер, он на мгновение вспыхивал язычками пламени и освещал неярким колеблющимся светом лицо Горданы.

— Если бы я знала, что ты жив, что когда-нибудь вернешься ко мне, — шептала она мягко и сердечно, словно говорила сама с собой, — все было бы по-другому. Никогда, никогда бы не изменила тебе. Я хочу, чтобы ты знал об этом.

— Спасибо тебе, Гордана, что не совсем забыла меня, — ответил Лабуд, не сводя глаз с ее уст… таких дорогих, любимых. «Неужели они целовали Лолича?» Эта мысль глубоко кольнула Лабуда, и непроизвольным движением он отбросил от себя руки Горданы.