В первые же дни войны дом, в котором они жили, пострадал. В него попала бомба. Восстанавливать его не было ни сил, ни средств, ни смысла. В войну люди ничего не строят, а только рушат, опустошают.

Когда в город стали просачиваться слухи о восстании в Шумадии, люди насторожились. Участились аресты. Жизнь с каждым днем становилась все более напряженной, наполненной страхом и опасностью. По ночам все чаще улицы пробуждались от разрывов гранат, от выстрелов.

Оккупационные власти совсем перестали снабжать население продуктами. И мать Ранки решила, что им надо обязательно переехать в село, к своей дальней родственнице.

Но и в селе было не лучше, чем в городе. Бедным везде живется плохо. Чтобы пропитаться, ей с матерью приходилось с утра до ночи работать в поле. Ранка быстро освоила нехитрое крестьянское ремесло, окучивала картошку, полола кукурузу, собирала сено и даже научилась жать серпом пшеницу.

В середине лета сорок третьего года, во время жатвы, на ближних холмах неожиданно поднялась стрельба. Жнецы рассыпались во все стороны. Ранка бросила серп и побежала к ближайшей роще, но не успела добежать до нее. Среди нескошенного поля увидела партизана. Он лежал, перегнувшись через пулемет, из горла у него струилась кровь. Партизан пытался пальцами зажать рану, но кровь все равно сочилась сквозь пальцы.

Увидев бойца, Ранка остановилась как вкопанная, а он рукой показал ей, что надо лечь, потому что кругом все еще свистели пули. Боец поднял голову, и Ранка, заглянув в его лицо, отшатнулась. В его глазах скапливался предсмертный страх. Ей хотелось закричать, позвать ли помощь, но голос окаменел. Чувствуя, как все тело наливается свинцовым страхом, она упала на колени, несколько минут сидела неподвижно, потом подумала, что если сейчас не поможет этому человеку, то он скоро умрет и смерть его всю жизнь будет ее преследовать.

Шум стрельбы удалялся в сторону гор. Лицо бойца и его глаза с каждой минутой становились все более неподвижными и безжизненными. Он хотел что-то сказать, но вместо голоса из его горла вырывались лишь невнятные звуки да свежая струя крови. Ранка догадалась, что нужно сделать перевязку, но у бойца не оказалось бинта, и она, не раздумывая, разорвала на себе рубашку. Только недавно она читала книгу народного доктора Васии Пелагича, где давались советы, как останавливать кровотечение, и, вспомнив об этом, Ранка тут же, в пшенице, нашла листья подорожника, приложила их к простреленному горлу бойца и перевязала его. Через несколько минут кровь в ране свернулась, и боец мгновенно уснул.

Весь остаток дня Ранка не отходила от бойца. Ей казалось, стоит только отойти на шаг, как он обязательно умрет. Потом, поздно вечером, когда поля опустели и на землю спустилась ночь, Ранка с матерью перенесли раненого на заброшенный хутор и там спрятали его. Дней десять она ухаживала за бойцом, а когда поблизости снова появились партизаны, она пошла к ним и рассказала, где находится раненый пулеметчик Марко Валетанчич. За ним пришло целое отделение. Бойцы положили Марко на самодельные носилки и понесли его в свой госпиталь. Он на прощание молча пожал ей руку, и она почувствовала, что в его руке появилась сила. Минуту девушка стояла на опушке рощи и смотрела, как люди удаляются с носилками, а потом, когда они уже скрылись в лесу, Ранка вдруг побежала за ними.

«Марко, не бойся, я тебя не оставлю, — сказала Ранка раненому, когда догнала их. Он с благодарностью посмотрел на нее. — Я буду с тобой все время, я тебя вылечу».

Потом, когда Валетанчич выздоровел, они вместе направились из госпиталя в отряд. Шли по знакомым местам. Была осень. По утрам над полями стелился туман, а за облаками все чаще слышался крик улетающих гусей. Крестьяне убирали кукурузу. Ранка еще издали узнала свою мать. Она стояла в конце поля в белом платке, с подогнутым подолом юбки, устало скрестив руки на животе. Она смотрела на колонну с большой заинтересованностью и все же дочь свою не узнала. Ранка шла с карабином через плечо, он висел у нее стволом вниз. Так обычно носили оружие бывалые партизаны. На ней была мужская куртка из болгарского сукна, итальянские галифе, а на ногах — тяжелые башмаки из обмундирования горного стрелка. Ранка подстригла свои длинные прекрасные косы и теперь была совсем похожа на мальчишку, Увидев мать, Ранка сделала бессознательное движение, будто намеревалась побежать к ней, но вдруг передумала. «Нет, нет, я не подойду к ней, — думала она, — так будет лучше. Она не выдержит, обязательно расплачется, и я тоже расплачусь…» Когда мать осталась далеко, Ранка остановилась, еще раз долгим взглядом посмотрела назад, и Марко в ее покрасневших глазах увидел слезы. Он взял девушку за руку и пошел рядом с ней.

«Не надо, — сказал Марко, — пожалуйста, не плачь. У твоей матери все в порядке, раз она в белом платке. Ты же знаешь, если горе или беда, сербские женщины платки не носят».

«У меня такое ощущение, будто я отреклась от нее, — сказала Ранка, все еще поглядывая через плечо назад, но колонна ушла далеко, и мать не стало видно. — Я такая одинокая, такая беспомощная…»

«Не говори глупостей! Ты совсем не одинокая — я же с тобой, — рассерженно сказал Марко. — Ты знаешь, что я тебя люблю! Напрасно такие слова говоришь».

Рана у Валетанчича уже зажила, но прежний голос, раскатистый и звонкий, еще не вернулся, он говорил тихо, так, что слова его были едва слышны в пяти шагах.

«Ты меня любишь? — Она пыталась улыбнуться своими красивыми заплаканными глазами. — У меня предчувствие, что ты меня совсем разлюбишь».

«Ты мне должна верить, а не какому-то глупому предчувствию».

«Если ты меня любишь, я обещаю быть очень хорошей. Ты даже не знаешь, какой я могу быть хорошей, если захочу».

Ветер гнал вдоль дороги вместе с пылью увядшие листья. В воздухе пахло осенью. Вороны собирались в стаи и оглашали поля крикливым гомоном. За облаками днем и ночью слышались трубные журавлиные песни.

«Я еще никого так не любил, как тебя, и никого больше не полюблю, — снова заговорил Марко, когда воронья орава исчезла. — Запомни, если с тобой что-либо случится, я этого не перенесу. Так я тебя люблю…»

«Ничего ни со мной, ни с тобой не должно случиться, — приблизившись к нему, сказала Ранка, — потому что мы любим друг друга».

«Нас охраняет наша любовь», — сказал он.

Ранка посмотрела вокруг себя и, убедившись, что к ним никто не прислушивается, все же понизила голос, стараясь придать ему загадочность и таинственность. «Ты, пожалуйста, не обижайся, но я вчера три раза гадала на тебя, и всегда выходило, что ты будешь долго, очень долго жить и что мы обязательно поженимся».

«Я бы и сейчас на тебе женился, — сказал Марко, краснея, — но ты же прекрасно знаешь, что нам не разрешается жениться. Потом, когда война закончится, этот закон отменят…»

«Жаль, что нам сейчас не разрешают жениться, — с грустью произнесла Ранка. А потом сама себя принялась успокаивать: — Но все равно, мы и так любим друг друга, и нам никто не может в этом помешать. Даже комиссар не может запретить нам любить друг друга, если мы этого хотим. Только ты должен меня крепко любить, потому что я, честное слово, хорошая, и я всегда буду такой хорошей, еще лучше буду, если мы поженимся, и больше никогда не буду плакать. Даже если станет тяжело, я буду себя сдерживать: правда, ведь я могу себя сдерживать?»

И потом, всякий раз, когда ее душили слезы, Ранка вспоминала об этом обещании. Нередко и тогда, когда мужчины не выдерживали и раскисали, она старалась казаться бодрой. Сейчас, когда раненая рука ныла до самого плеча, она не показывала, что ей больно, напротив, шагала так напористо, что бойцы едва поспевали за ней. Она слышала, что люди позади тяжело дышат, но не останавливалась, даже не поворачивалась назад.

Близ вершины горы перед партизанами распростерся роскошный альпийский луг. Здесь было гораздо холоднее, чем в долине, но трава все равно успела оторваться от земли и зеленела нежным изумрудом; такую траву можно видеть только ранней весной. Ранке захотелось опуститься на землю, уткнуться лицом в зеленый ковер, ей казалось, что она обязательно услышала бы, как растет трава. Так уже бывало в детстве, когда выходили всем классом в поле и слушали, как дышит природа. Ей вспомнилось детство далеким смутным сном, и Ранка подумала: было ли оно на самом деле, это детство? В чем только человек не усомнится, когда ему трудно. Порой Ранка задавала сама себе вопрос: жива ли она или это существует только ее плоть, а ее давно уже нет? Иногда она переставала ощущать свой вес. Все вокруг теряло форму, цвет, запах, превращалось в мираж, и она пушинкой неслась в этом окаменелом мире, утопая в блаженной невесомости. Если бы на нее накричали или она к кому-нибудь обратилась, это помогло бы ей выйти из такого состояния.